Том 11. Зга

Я о нем вспомнил – мое тихое чувство – когда «расстерзанный» очутился среди камней-менгиров и дольменов – священных камней друид. Жертвенники, храмы, памятники. (Памятники ставились не для мертвых, а ради живых!). Около каждого камня, я сразу почувствовал, наполнено живым, напоено жизнью, и это живое – звенящее – не беспокоит, а располагает.

А какие ночи! сколько лунных, особенных по свету: и от океана и от строя камней. В такие ночи я не пойду на берег к дольмену – не из-за кориганов, нет, кориганы – духи, служили друидам, теперь живут около дольменов и менгир, я кориганов не боюсь: «злыми» их представили при очень ярком, прямо на голову солнце; конечно, у них свое, они могут не соразмерить человеческое, и, конечно, человеку опасно. Нет, еще почему-то или, как говорит Бику, «потому что».

* * *

Наша вечерняя дорога через шоссе дорожкой к дольмену, – дольмен из самородного камня, как стол, на пяти каменных ногах, носом в землю, кругом колючий терн и вереск – а от дольмена берегом по скалам, одно очень страшное место: надо перепрыгивать! и потом вверх на берег – там менгир – камень крепко в землю, торчит, как пест, а от менгира виноградником – на пустой гряде заячья норка: постоим: «не выйдет ли зайчик?» да чего-то не выходит! и всю дорогу до дома Бику оглядывается: «выйдет зайчик!» Я-то его хорошо знаю – Барбазон! – и всегда мешок: там у него на палочках розовые леденцы и в серебряных бумажках шоколад – но Бику никак не удается его увидеть и поблагодарить зайчика за гостинцы; раз видели: пробежал усатый! но это не Барбазон, это просто заяц!

Или идем так: из двора через садик и огород в поле и по ежевичной изгороди полями мимо гнезда волшебной змеи, а прошли змею, идем дубками к старым дубам – там «источник фей».

Мы никогда не одни, всегда с большими: мы всего боимся. А боимся мы – если спросить Бику, почему он боится? – он ответит: «потому что». Мы говорим на одном языке. Ошибки Бику я не замечаю, напротив, я думаю: как это у него легко выходит и особенно трудные носовые звуки. А он думает, что я говорю, как он, а если что непонятно, то это «потому что», а вовсе не оттого, что коверкаю слова и вместо одного говорю, что попадет и, бывает, невпопад.

Два года назад, когда Бику было три года, он думал, что я младше его, называл меня на «ты» и ни на минуту не оставит: то в мячик изволь играть, то переносишь ему сено из угла в угол, в чем игра, не понимаю, только и остается – спрячешься, да все равно, он отыщет, и опять делай, что скажет. А теперь Бику знает, что я старше его, что мне – 12 лет – (12 это последний его счет!), но вообще-то я вроде как он: мы всего боимся. Когда нас снимал фотограф, у Бику от страха дрыгнула нога. «Если бы на ослике, я бы не побоялся!» Но мне кажется, и на ослике то же было бы. Я вам скажу по секрету: на одну минуту Бику и меня забоялся: это когда мы с ним встретились! – но, передохнув, он, пока что не глядя, стал мне рассказывать о волшебной змее: «которую змею „Каллож“ никто не видел, но она ночью выходит: ни проходу, ни прорыску!» Мы боимся автомобилей – по шоссе с ревом они проносятся и с белыми огнями ночью! – еще боимся быков – по правде скажу вам, быки на нас никакого внимания, но мы, завидя рога, обходим и говорим тихонько! – собак, конечно, кроме одной – Бику не боится Каро, а чтобы я не боялся, он его держит; ну, Бику еще змей боится и, когда мы идем полем по ежевичной изгороди, у него всегда с собой маленькие вилы, и ими он тычет по кустам – «змей пугает». Но чего мы не боимся: кориганов! Ни днем, ни вечером кориганов не видно: Бику залезал под камень, «никого нет!» Но каждый раз, когда мы подходим к дольмену, он весь навастривается, настораживается: ждет. И когда большие отходят, я беру его за руки – и мы кружимся, как кориганы.

Как-то после кориганьего танца, догоняя больших, Бику укусил меня за руку. Мне не больно, только очень уж неожиданно и странно: у меня у большого пальца отпечаток маленьких ровных зубов. Я иду, смотрю на эти следы: и почему-то они долго держатся? А Бику – спохватился что ли? – ко мне и за руку – и я чувствую: губами крепко прижался к больному месту. «Да мне не больно!» А он смотрит так – с болью; и отбежит, побегает, и опять ко мне, и за руку тихонько – греет.

* * *

Бику бретонец, последнее, что от кельтов! А последнее – или очень грубо, матерьяльно (такое помрет – и, должно быть, как сон без сновидений – навеки), но есть вот как Бику: глаза его глядят с такой грустью – дольмены! эти раскрытые глаза земли, в них та же трехтысячелетняя грусть.

Глаза у Бику теплые, теплее лба и щек, я это всегда чувствую. (Бику называет «слюнить» глаза).

– Глаз! – говорит он по-русски и показывает пальцем, и также легко и ясно: – рот! – щека! – лоб! – ручка!

А тельце у него, возьмешь его близко к себе – и чувствуешь ребрушки.

– Живот! – говорит Бику по-русски, – ножка.

На будущее лето мы пойдем к Шаруа, здешний брадобрей, и он острижет Бику, как остриг меня, держа за нос – вот – так!

– И кориганы, – говорю, – все стриженые.

– И блошиный царь?

– Ну, конечно.