То было давно…

– Даже пыль от него, когда он осыпается, – зловредна. Попадает в нос и в уши и отражается на мозгах.

– А всё может быть, – сказал Караулов. – Много его у нас на дачах растет. Не попадает ли он в голову нашей интеллигенции? Все они бредят освободительным движением. А от чего освобождения хотят – объяснить не могут.

Не попал ли в голову им чертополох?

С той поры, как кто-нибудь из моих приятелей начинал заговаривать о политике, другие приятели говорили:

– Ну, опять чертополох.

И оратор всегда обижался, говорил:

– Ничего с вами серьезного сказать нельзя!

– Чертополох начинается, довольно! – кричали приятели.

Постом

Москва постится. Медленно и протяжно разносится по Москве колокольный звон. Уныло, вроде покаянного… Тройки уже не несутся лихо по Тверской-Ямской в загородные рестораны. Москвичи говеют. Старушка богомольная несет в руках просфору от обедни. Всё как-то пристойно, сосредоточенно – Великий пост…

– Ты, Петр Гаврилыч, у кого говеешь?

– У Варфоломея, в Зарядье.

– Эка ты!.. Ну что… Ты бы у Савватия попробовал. Вот строг. Что Варфоломей! Савватий за пост сразу берется. Спросит: «Балык ешь?» «Ем», – говорю. – «Головизну ешь?» «Ем», – отвечаю. «Чем водку закусываешь?» «Разно, – говорю, – семгой, снетками, белорыбицей, кильки ревельские, ну огурчики…» «Это, – говорит, – не пост, а безобразие…» Строг Савватий.

– Да-с… А Варфоломей насчет женского полу пытает: как и что? Варфоломей-то говорит – на этом самом месте вся основа существа есть и честь человеческая утверждается. Ну и насыпет, ух насыпет – только держись… Едешь от него, так в нутре выворачивает. Верно, всё верно. Ну и думаешь о себе: ну и сукин же я сын!..

– А меня как-то сомнение берет, – говорит Петр Гаврилыч. – Сам не знаю, что: она тебя хвостом завертывает на это самое или ты ее? Ты сюды это от ее, Иосифом Прекрасным прикинешься, а глядишь – и влип. До чего эта слабость в человеке положена, до ужаса. В удивленье потом приходишь, сам себе не веришь.

* * *

Прасковья Ивановна пьет чай с постным сахаром, морщится и вдруг заливается слезами:

– Это всё она, Анфиса Петровна… Сахар-то керосином отдает. Это она накапала в сахар мне… керосину… она… Она меня возненавидела за воротник соболий. А у ней куний.

Сидящая перед ней старушка-богомолка, желтая, худая, вздыхая, говорит:

– Матушка Прасковья Иванна… а может, это Дунька ненароком, с бутылкой керосинной сахар тащила из лавки. Ведь она девка-глупыш, может, она…

– Нет, нет, – отвечает Прасковья Ивановна, – это Анфиса Петровна. Уж я знаю, матушка, что она. Она мне это самое позапрошлый год, тоже этак-то в посту… Была у меня; в лампады воды подлила. Зажжешь, а они трещат, вот трещат – спать не дают… Тогда она меня за платье голубое, шелковое, с кружевцами… Вот уж она меня тогда оглядывала. И в лампадки воды-то налила… Ну, теперь погоди. Теперь я себе шляпку на весну заказала у Ламановой. Из Парижа, по фасону. Погляжу теперь, как она завертится… Морозихе тоже нос утру… Да непременно Сергею Ликсеичу скажу, чтоб автомобиль нам завел. Буду мимо дома ее в Рогожской разъезжать да из него ей ручкой так вот любе-е-зно раскланиваться, в перчатках… Ух, грехи… Но Анфисе докажу!

* * *

Солнце весеннее. На крышах московских домов тают снега, капель с крыш льет на мостовую. Лужи такие веселые. У Лефортова по садам грачи прилетели, гнезда вьют. А под Москвой на проталинах уж травка зеленеет и высоко в небе звенит песня жаворонка. Прилетели. В булочных напекли жаворонков из сдобного хлеба. Глаза – черника вставлена. Утром на столе к чаю жаворонки у всех. Смотришь – весна. Так хорошо!

Собираются друзья мои, охотники, ехать на тягу. Уж вальдшнепа тянут – под Москвой, говорят, видали: у Останкина, в Люблине, в Листвянах, в Медведкове. Собираемся ехать на тягу, зовем приятеля, Василия Васильевича Кузнецова, а он что-то такой не в меру серьезный, так сухо нас встретил, когда мы за ним приехали.

– Отчего ты, Вася, серьезный такой? – спросил его артист Миша Клинов.

Кузнецов как-то особенно посмотрел на нас и медленно сказал, важно:

– На тягу я не еду. Я говею. Я только что сосредоточился. Поняли? Вот-с.

– Ну, ладно. А что же грехи-то собрал? Есть у тебя грехи-то, такие, зацепистые? – спрашивает его охотник Караулов.

– А что же, вы думаете, у вас только грехи. У меня тоже есть.

– Да какой у тебя, Вася, грех? – спросил его Миша Клинов.

– А как же… Я этого Юрия Сахновского, если бы мог, в кандалы заковал… На каторгу, по Владимирской гоном сослал бы… Что он мне третьего дня, в кружке, какой крендель устроил. Я – директор кружка – был дежурным старшиной. А Юрий явился в кружок в четыре ночи. Я ему говорю: «Юрий, заплати штраф». «Хорошо», – говорит. А в штрафной книжке написал: «Вношу штраф по случаю того, что дежурный старшина Кузнецов – дурак». Хороша штучка? Как это вам нравится? Книга-то шнуровая… Она в опекунский совет идет. Все читать будут… А! Вот я и хочу спросить – как это мне его, на дуэли убить или что делать? Так как этого я простить не в состоянии…