То было давно…

Потом запрягали Серку или Вороного в пролетку, а зимой в сани, и хозяин уезжал в город по делам. Что он делал в Москве, я не знаю.

Жилец я был исправный, занимал квартиру в три комнаты, и хозяин у меня был только один раз. Пришел для совета, чтобы я печь-голландку топил березовыми дровами, говорил – лучше и выгоднее, чем еловыми. Хотя березовые и дороже, но жар держат дольше, а еловые – как ветер.

Я истопил по его совету березовыми, а жару всё равно нету…

Знал я еще, что хозяин мой – так москвичи звали «мой» владельца дома, у которого снимали квартиру, – окончил образование в Практической академии коммерческих наук. Это и было видно, что «практик», человек серьезный. Зимой носил он чудесную шубу с бобровым воротником и бобровую шапку – бобер камчатский, и видал я в окно, что и гости к нему приезжали тоже бобровые, то есть воротники и шапки. Люди солидные.

Я часто возвращался ночью из театра или мастерской, где работал, и видал, как к воротам подъезжали тройки с компаниями и как хозяин мой вылезал из тройки, весело прощаясь с приятелями.

Хозяин не интересовался, как видно, тем, что живет у него художник, и раз только, здороваясь со мной на дворе, улыбаясь, сказал мне: «Это вы там, в театре, декадентство разводите, газеты всё пишут…»

При этом, подмигнув мне, как будто что-то зная, хозяин мой сел в сани и скрылся за воротами дома.

Любил я этот дом, лежанку у печки и уютный сад, где из-за берез и лип мирно выглядывали золотые купола церкви. Любил я Третью Мещанскую и переулок у Троицы-капельки. Любил мирную жизнь московскую.

Газеты волновались из-за театра и подряд ругали мои декорации и живопись. А в «Московском листке» писали: «Шаляпин опять шумит».

Театры были полны. Балет, ранее мало посещаемый, начал привлекать полный зрительный зал, и на именинах купца Морозова один московский ювелир Чегелев с черными глазами за именинным столом протянул в мою сторону бокал шампанского и сказал, чокаясь со мною:

– Ну, выпьемте за котят!

«За каких котят?» – подумал я с удивлением. Оказалось, Чегелев так прозвал балет. Это очень развеселило всех гостей за именинным столом. Всё так просто-просто: Москва и ее быт. Быт русский.

Из-за границы приезжали звезды. Поют. Частые бенефисы. Артистам подносят серебряные венки, портсигары, булавки, сервизы. Артистки – восторг и красота. Шляпы – перья паради. Минделевича Саша Климов вылечил от угрей, макая его голову в ведро со свинцовым раствором. Тот хотя немножко и захлебнулся, но вылечился. Лицо стало чистое. Всё так просто: быт русский…

А московские газеты стали писать только о балете, что рассердило Суворина и его «Новое время». Тут-то вдруг и вышел Манифест от царя. «Следить за закономерностью поставленных от меня властей» – и при этом еще выборы в Государственную думу. Это уже было не так просто. Москва взволновалась. Митинги на площадях. Носят знамена. Все много говорят.

В Училище живописи, где я был старшим преподавателем, ученики-художники тоже замитинговались. Ночные и дневные собрания. Свобода искусству. Изящное искусство или неизящное… Так много вопросов! Вероятно, для того чтобы разрешить их, вход в Училище забаррикадировали и охраняли по очереди. Глаза учеников горели лихорадочным огнем.

– Вон, смотрите, – говорил мне один юноша-художник ночью, – смотрите, едет черная сотня…

Я смотрю в окно. Напротив, у почтамта, стоит извозчик, и никого больше нет.

Через день или два этот самый юноша пришел к товарищу по училищу, вложил свои руки в горящую железную печку и сжег обе до костей. Юноша оказался сумасшедшим…

В эти дни, когда заговорили все, а кое-кто стал и сходить с ума, заговорил хозяин моей квартиры на Третьей Мещанской улице.

Так как люди московские сразу поняли, что и как надо, то первым делом и разделились на партии: кто к какой принадлежит. Это, вероятно, надо, и так полагается по Манифесту.

Я, конечно, не знал точно, что хозяин мой расстроился, но он, как видно, расстроился сильно и даже пришел ко мне советоваться. Говорит, что не может определить сам себя и другие тоже – к какой партии больше подходит.

– Если я, – говорит, – коммерсант и коммерческие науки, то полагаю… – И начал, и начал, и при этом держит меня крепко за пуговицу. – Вы поймите, – говорит, – за закономерностью следить… Раз они закономерны, тогда выходит… – И опять говорит, говорит. Наконец, спрашивает меня: – Что такое неприкосновенность личности? Я не перехожу Рубикон, да и что такое Рубикон?.. А если перейду, я, с коммерческой стороны, человек цифры. Туда надо смотреть ясно. Всюду автономии, всё отделяется одно к другому. А я кто такой?..

Я думал, что ему ответить, но как на грех, в политике я – ни черта. Тут и выручил меня приятель-гость, человек солидный, архитектор, который пил у меня чай и слушал наш разговор.

Он дал хозяину серьезный совет.

– Сходите вы, – говорит гость, – в управу. Не в управу благочиния, нет, а в городскую управу. Там вас поймут и скажут, что надо. Какой вы партии… Там это уж знают. Привыкли определять.