То было давно…

– А… откуда… оттеда. Хожу белье полоскать на Антроновы Ямы, плотомойня там. А там всё знают. Когда полоскаешь белье-то, тебе всё расскажут. Вот у нас жильцы – Гавриловы, – показала она пальцем в окно, – не говеют. Вот и ети, соседы Щегловы, – не говеют. А Бальчер, рядом живет, она и веры не нашей, а говеет. А у Хрусунова все дети, трое, не от его… Она-то говеет, строго пост держит, молока в чай ни-ни… Вот естолько не капает. Грехи… И что их на плотомойне – всё знают, там не спрячешься…

Солнце освещает розовым светом стену в моей комнате. В окна виден двор, забор, за забором большой сад. Галки, покрикивая, перелетают с деревьев и вновь кучами садятся на них. Поблизости раздался благовест в церкви Пантелеймона Мученика. Как-то задумывается душа.

По всей Руси благовест… Служба неустанная, Великий пост. Покаяние в грехах… В этом величие и глубокое, и нужное. А природа оживает в весне, сулит радости жизни. Может быть, придет счастье, и блеснет прекрасная любовь. Может быть, пройдут обман и ложь. Как прекрасно солнце весны! А колокол гудит, зовет: иди, молись, грешный человек…

В комнату ко мне вошел Василий Княжев – рыболов-приятель.

– Вот погода… Эх, весна, – сказал Василий с приветом. – Теперь дома не усидеть нипочем. Поедемте в Перервы, на плотину, аль в Дубровицы, оттаяло по краям у реки. Андрей Иванович Бартельс сказывал: плотву крупную наловили да двух судаков взяли.

– А ты где был, Василий, давно тебя не видал?

– Я теперь не в городе, – отвечает Василий. – Чего тут… Теперь я в Царицыне, в павильоне рыболовного общества, у сторожа там живу. Ну и видать – кто есть охотник аль рыболов настоящий. Приедет туда, просто так приедет. Не ловить – ловить рано, – а уж нетерпение в ём сидит. Хоть поглядеть, как пруды тают. Края уж пообложились от льду. Ну тоже чай пьют в павильоне, разговоры разговаривают. Вот Поплавский, знаете его, так он Плану говорил, что самый что ни на есть грех большой – это природу забыть. То есть это самое – вот реку, пруды, лес, значит, луга, травку, солнце. Кто это, значит, забыл – шабаш. Значит, тот больше не человек. Ежели это самое он забыл, значит, у его в голове одна чертова зачинается. У одного машины разные выдумывать, у другого – как кажинного человека сделать на свой лад. Значит, как знаешь, поворачивать его и как ему жить надо. Вот и от етого самого начинается чепуха, спор, драка. Для таких нет ни утра ясного, ни солнца красного. Только заботы начальством стать, чтоб всем управлять. Это самое заводится в тех, кого солнце, свет Божий не веселит. Ну а План пить здоров – смеется над им, над Поплавским, ведь План – машинист. «Хорошо, – говорит, – верно это всё. Но тоже, – говорит, – неплохо дернуть рюмку эдак после работы да закусить белорыбицей со свежим огурчиком да с редиской. Да еще скажу – с бабой веселой вертуна завертывать… Это хорошо, да, может, по-твоему, оно и грех». Вот они спорили до чего. Сердил он шибко Поплавского. Поплавский говорит: «Природа, вот пруд этот, весна, солнце…» А План: «Баба, – говорит, – первое дело… И вот рюмка березовой или полынная водка – второе. Да закуска нужна – икра или семга…» Вот План-то Поплавского и угостил пашкетом рыбным, пашкет хорош, и я ел. Только Поплавский и увидал коробку от пашкета. А на ём написано – пашкет, значит, из дичи… Вот что. Тот ему так-то и так. «Ты, – говорит, – меня в посту Великом опоганил, скоромного я теперь наелся…» А тот, План-то, смеется. Вот до чего поругались, беда.

Поздний весенний вечер

У большой деревянной плотины на реке Василий и я ставим донные удочки там, где падает с плотины вода. За омутом, наполовину покрытым полыньей тающего льда, виден ольховый мутный лес, и ели темными пятнами выделяются среди седой ольхи.

Темная вода у берега, и наши удочки, воткнутые в берег, с привязанными наверху бубенцами на леске, выделяются на темной воде. На потухшем вечернем небе, как круглый щит, показался красный месяц.

Внизу на удочке зазвенел бубенчик, и Василий быстро побежал по бережку. Подойдя к нему, я увидал, как он снимает с крючка большого темного налима, который вертится в его руках. Василий молча и важно посмотрел на меня и опустил садок с налимом в реку, привязав сетку за сучок ольхового куста. Мы оба тихо сели на бережку. Василий закурил папиросу, я тоже.

На плотину пришел мельник. Облокотившись, смотрел на нас.

– Эку рыбину-то вы поймали, налим… Нешто его едят?

– А как же, – сказал я.

– Не-е… Это ведь не рыба, у его чешуи нету, он гладкой. А вы православные?

– Православные.

– Мы не едим. Православные то есть. Я ведь тверской, у нас никто не съест. Чего ж, он чисто черт…

– Да что вы, это самая лучшая, самая вкусная рыба.