Титан

О, тут весь город проткнут насквозь; готические шпили растут из его плодоносной приречной почвы, как когтистые хвосты подземных спящих драконов.

Собор – каменная губка. Он чернеет, впитывает туманы и дождь. Он построен, чтобы внутри дышало неизреченное величие Слова. Но Слово проникло в его каменные поры, проницало аркбутаны и контрфорсы, и он возвышается над городом, как гигантская буква: Н или И.

Иванов знает, что это И. С его балкона как раз видно самую верхушку, две оси без поперечной черточки.

Но она, конечно, там. Она подразумевается.

Химеры тонко кричат в ночь голосами известняка. И потому ночами по городу ходят табунки букв. Стучат их подкованные металлом башмачки по древним мостовым. Лихо будет, если встретить их банду, – намнут бока, пересчитают ребра. Очнешься – а ты уж не ты, жизнь переписана, и другое имя в паспорте, и другое лицо в пляшущем отражении витрины.

Но Иванов их не боится. Его охраняет Й, что приехал с ним с родины. Й – самая русская буква, самый русский звук, что-то сдавленное в горле, не родившийся, сгинувший, проглоченный стон; Й.

Й научился черпать силу от фигуры собора, освоился, заматерел и ходит, ходит за Ивановым по городу. Фатум языка. Некто в шляпе. Й. Он. Мужского рода.

Иванов любит гулять вдоль Рейна. Большие реки рождают культуры. Дарят им первых богов, нашептывают первые буквы их языков. Ему хорошо здесь, у стремительной воды, хотя он не любит ни стихов Гейне, ни Das Rheingold[1].

Он приходит сюда наблюдать. Рейнские длинные, как немецкие составные слова, баржи идут вниз и вверх по реке. Везут гравий, зерно, металлолом, песок. А некоторые, с самой низкой осадкой, с черными бортами, – везут буквы.

Он узнал этот секрет Европы почти случайно. Снимал месяц уединенный домик в Альпах. Составлял по приказу Демянина, давно уже генерал-майора, предсмертную записку и отрепетированные по фразам планы двух телефонных звонков, которые объект якобы должен сделать, прежде чем ее написать и покончить с собой.

Объект жил в особняке в деревне неподалеку. Иванов видел его несколько раз в ресторане на площади. Беглый русский банкир спрятался тут и писал книгу воспоминаний. А Иванов медленно, в скупых деталях, писал его смерть.

Записку будут читать графологи и лингвисты. Анализировать почерк, обороты речи. Подделку непременно выведут на чистую воду.

Но он гарантирует подлинность.

Что сгенерировала программа симуляции голосов, распознает и разоблачит другая программа.

Но он гарантирует подлинность.

Там, в Альпах, он писал утром и вечером, а днем уходил в горы. Гулял по ущельям, заросшим темным ельником, дышал хладом сошедшего снега. Й, вечный спутник, не донимал его тут, Иванов встречал его только на улицах Женевы, куда трижды ездил встречаться с куратором. О, женевские улицы, торные пути русских революционеров и русских шпиков! На них Й был в своей среде, двоился, троился: косой человечишко в серой шляпе.

И все же Иванов чуял, что и в безлюдье он не один. Проносятся по склонам косули, ухают филины, кружат над распадками орлы. Но есть еще кто-то. В самих скалах, в корнях гор.

Он вслушивался, прикладывая ухо к трещинам, и слышал, как похрустывает каменная плоть, отмерзая после зимы. А за этим – другой звук, потаенный, дальний, глухой. Будто часто стучит кто-то. Как рудокоп молоточком, простукивая породу. Или наборщица-машинистка.

А потом, заплутав под вечер и решив выбираться по ручью, он нашел пещеру. Тяжелый скальный лоб нависал над ручьем, а под ним, окруженный охристыми высыпками, темнел ее зев.

Он вошел, не зажигая света, чувствуя, что се первый дом человека, еще не умевшего строить хижины. Тут, в утробной тьме, рождалась речь, чертили руки кремневыми осколками на известняках первые знаки. Он прижался к размягчившейся от вод весенних глинистой стенке пещеры, словно хотел развоплотиться, вернуться бездыханной глиной во чрево земли, – и различил сквозь подгорную тьму, как работают в старых штреках угрюмые, бессловесные коротышки-кобольды. Они откалывают камень и вытесывают буквы, те старые буквы ныне упраздненных шрифтов, которыми Германия возвещала свою волю Европе, которыми печатались приказы о расстрелах евреев и сертификаты расовой чистоты восемь десятилетий назад.

Се копи, где добывается первичная руда языка. Источник его власти. Но теми буквами уже не пишут, ибо в паучьих их чертах сквозит свастика, и тех значений слов, для которых они были созданы, не имеют в виду. Новые, eco-friendly, буквы делают из переработанного пластика на фабрике под Бонном.

Но, поскольку новые слова не тождественны старым, никто не может произнести прежнее заклятье, отпереть подгорные ворота и освободить кобольдов от службы. Тут, в подземельях Альп, старый язык еще производится, ибо он умирает дольше людского века, а кобольдам неведома история. Врата открываются, как ниппель, в одну сторону, и кобольды выдают на-гора то единственное, что умеют производить.