Титан

Он никак не мог понять, почему буквы на клавиатуре стоят не по алфавиту, А, Б, В, Г, Д… Почему они перепутаны, перемешаны? Это шифр? Он никогда не видел других печатных машинок и думал, что у них-то клавиатура наверняка нормальная, согласная с азбукой. А у бабушки, у профессора, редактора, наверное, какая-то особенная машинка для особенного письма.

Он видел пару раз, что тексты из нее выходят на самом обычном языке – но обычный ли он? Или в них есть двойное дно, код, тайное послание? Не зря же, когда бабушка работает, она частенько запирает дверь и запрещает к ней входить?

Алфавит начинался с А, буквы заурядной, простодушной, траченой бесчисленными восклицаниями. Клавиатура машинки – с Й.

Й – что это за буква? Вроде и не буква, а недоразумение. Икотный звучок. Всхлип, будто кого-то придавило.

Но бабушкина машинка, красная, как кровь, как кремлевские звезды, как флаг страны, доказывала: Й – главная буква, таинственная и непостижимая; похожая на человека в головном уборе.

Осознав это, он стал подмечать, что Й как бы качает ему головой в диктантах и учебниках, на магазинных вывесках – Комиссионный, Овощной, Спортивный; в объявлениях на столбах, на газетных стендах, плакатах, расписаниях. Мелькает, следует за ним в толпе, в метро фигурой в шляпе. Да, в серой шляпе, в которую превращается та безымянная черточка над И.

Опасности от преследователя он не ощущал. Но чуял крепнущую меж ними связь. Человек-Й стал словно частью его самого, и он хотел отобразить его на бумаге, не написать от руки, а именно напечатать, отстучать клавишами.

Но бабушка запрещала ему даже касаться машинки, словно она драгоценный музыкальный инструмент.

И если бы машинка принадлежала кому-то другому, матери, отцу, он бы уж давно решился. Но машинка была – бабушкина. А ее вещи считались неприкосновенными, таков был домашний закон.

Бабушка высилась, как гора. Тучность ее была не мягкая тучность тортов, вздутая – перин; а тяжкая тучность сплюснутых известняков, горных слоистых складок.

Казалось, что, встав резко, она может пошатнуть дом. Всюду ей было тесно, всякая одежда была ей мала. Такие толстые люди в его книжках с картинками всегда были плохими: попы, капиталисты, лопающиеся от обжорства и алчности.

Но бабушка ела мало и скромно. Все постное, безвкусное, разваренное. Ее тело-гора росло не от еды, а так, как растут древесная чага или опухоль; словно из себя самого.

А лицо ее этому телу не принадлежало. Будто от другого человека взято. Миниатюрная голова: призрачные поседевшие волосы, забранные в элегантный пучок. Тонкая, проступающая хрупким фарфором под кожей кость черепа. Заостренные, как у птиц, черты. Голова эфирного, невесомого существа, способного порхать, обратиться сильфидой, летать, будто нет ни веса, ни тяготения.

И бабушка, тяжеловоз, любила балет. Ходила в театр или смотрела трансляции по телевизору. А он подглядывал. В эти минуты происходило странное. В ней будто пробуждалось истинное, юное, прежнее тело, заточенное в мясной горе. И оно билось, повторяя фигуры танца, колыхало телесные упругие залежи.

Иванов боялся ее. Она говорила, почти не раскрывая рта, вышептывая слова, вылепливая их одними губами. Но, случалось, забывалась – и обнажала железные зубы. Он чуял, как близки, схожи, этот рот с рядами тусклых стальных коронок – и темная прорезь машинки, где сходятся полумесяцем в ухмылку рычажки с литерами.

Сколько раз отец просил ее сменить коронки на золотые или заказать вставную челюсть с искусственными зубами, гладкими, белыми, фасонистыми! Но бабушка, любившая моды, помаду, прически, украшения, отказывалась наотрез. Улыбалась некрасиво, будто ощеривалась, выставляла стальные зубы напоказ с какой-то непонятной гордостью, словно они, вставные, были тем не менее самой важной, драгоценной, сверхъестественной частью ее организма. И отец, сконфузившись, отступался. Он же, Иванов, чувствовал, что в бабушкиных зубах есть волчья сила прикуса, чем-то сродственная кусающей, выбивающей в бумаге вмятинку буквы механической силе печатной машинки.

Снова цок и цок. Редкими очередями, короткими последовательностями. Соседка правит написанный текст, это ясно.

Думает, что, если никто не видит экрана ее компьютера, ее письмо остается тайной. Живи, дыши в маску, милое существо. Иванов не станет читать на слух твои писульки.

Уже скоро вокзал, а перед вокзалом – мост через Рейн. Пауза. Великий пробел.

У тебя, дитятко, нет железных зубов, и ты печатаешь простые буквы, каких мириады. Ты выйдешь на вокзале, спустишься в U-Bahn или возьмешь такси. Никто не последует за тобой, не просквозит тенью, не мелькнет в толпе серой шляпой Й. Да благословит тебя Господь незнанием, девочка.

Вот уже мост, и надвигается слева рогатым сгустком мглы громада собора. Он не виден во тьме декабрьской ночи, но Иванов видит и ощущает его всегда. Два пика его башен царят над городом. Два острых конуса, воткнутые в небеса, отвердевшая лава инферно, как те вулканические сталагмиты, “черные курильщики”, что растут, извергаясь, из тектонических разломов на дне океанов.