The Мечты. Минор для мажора

И он отпустил себя, теперь уже окончательно. Сквозь шум в ушах он услышал ее приглушенный стон и следом за ней и сам сорвался в блаженную пропасть. Дыхание все еще было сбитым, но напряженные до предела мышцы – его и ее – наконец расслабились.

Оставалось только сердце. Стучащее в обезумевшем ритме, будто бы выпущенное на свободу. Почти больно. О ребра. Так, что оба слышали эти неистовые толчки, сотрясавшие грудную клетку. Тесно сплетенные, их тела сделались одним телом. Их дыхания сделались одним дыханием. Что же удивительного, что и сердце – сердце было одним.

Как среди всего этого найти самого себя, когда весь ты – это тот, кто напротив? Тот, к кому прижимаешься?

Юлька негромко всхлипнула и вдруг подула на его лицо, убирая с него упавшую длинную челку. Протянула ладонь и коснулась щеки.

- Как два идиота, - шепнула она, не отрывая своих глаз от его.

- Называй, как хочешь, - негромко отозвался Богдан. Оттягивая момент, когда придется разорвать их единство, он опирался на локоть, чтобы удержать вес собственного тела и дать ей возможность дышать. Рассматривал капельки пота на ее лбу, которые слабо поблескивали в неверном свете лампы. Склонив голову, он зарылся носом в ее волосы и медленно выдохнул: - Я люблю тебя, Юлька.

Она застыла, как в самую первую минуту, когда они были неподвижны – перед началом. А потом точно так же, как и тогда, подалась к нему и, крепко-крепко зажмурившись, прижалась еще крепче. Все равно, что сводит ребра и не хватает воздуха. Какая разница. Она понятия не имела, что станет делать потом, когда закончится ночь. Но сейчас только и могла, что снова его целовать – это единственный ответ, который Юля позволила себе, пока в печи потрескивали дрова, а где-то за окном снова шел снег.

- Ты рискуешь быть замученной, - усмехнулся Богдан ей в губы.

- Зато нога болеть перестала.

- Вряд ли это подходящий способ для полного исцеления, - рассмеялся он и перекатился набок. Подперев голову рукой, другой он принялся неторопливо вычерчивать узоры на ее теле, обводя пальцами ключицы, грудь, плоский живот, пока не наткнулся на тонкий шрам.

Она, нежившаяся под его прикосновениями, лишь прикрыла глаза. И не раскрывая их, сказала:

- Кесарево.

Вот так. Рожала. От другого. Вспомни и прими.

И не успев додумать, почувствовала его губы на своем животе – он покрывал поцелуями каждый сантиметр ее шрама. Она позабыла, о чем были ее мысли. Ей было тепло. Ей никогда не было так тепло. Ей хотелось, чтобы тепло было и ему. Это желание сделалось настолько сильным, что от него подступали слезы, и, едва сдерживая их, Юлька проговорила совсем не слушающимся голосом:

- Ну зачем ты?

- Потому что я люблю тебя.

Вот так. Тебя. Никого, кроме тебя. Прими тоже.

Но все, что она могла сделать, это подняться с подушки, потянуться к нему, склониться к его голове у своего живота и обнять, прижавшись губами к его макушке.

... лишь вопрос техники

***

Богдан проснулся, когда за окном было еще темно. В полумраке он скорее угадывал Юлино лицо, чем действительно видел его черты, и испытывал слишком яркие эмоции от ощущения ее тела, прильнувшего к нему – справиться бы. Оказывается, справляться надо не только с бедой, но и со счастьем. Он прислушался к ее мерному дыханию и улыбнулся. Юлька. Его Юля. Он и верил, и не верил еще вчера. А сегодня так просто – проснулся рядом с ней, держа ее в объятиях. И не отпустит – больше никогда и никуда он ее не отпустит. И не позволит ей снова все одним махом перечеркнуть.

Остальное – лишь вопрос техники. Забрать ее и мелкого. Оформить развод. И махнуть в медовый месяц. Заслужили. Имеют право.

От представшей перед глазами перспективы Моджеевский довольно хмыкнул. Осторожно, чтобы не разбудить Юлю, выбрался из постели и вполне энергично принялся хозяйничать. Подкинул поленьев в их временный очаг, как он уже делал среди ночи под чутким руководством умеющей, кажется, все на свете Малич. Водрузил на печку чайник и после непродолжительных сборов собственной одежды вышел на веранду, совершенно не подозревая, что сколько ни подкинь жару в печь, а без него ей все равно снова станет холодно.

Она проснулась почти сразу, едва он отстранился, и сквозь полуприкрытые веки наблюдала за ним.

Видела, как он перемещается по комнате. Слышала, как он шуршит вещами.

Но окликнуть так и не отважилась, потому что не представляла себе, что сейчас говорить и о чем вообще позволено говорить. Ей с ним, а ему с ней. После всего, что она натворила, в чем даже не решалась признаться себе. Она впала в холодное отупение, словно бы отрицая то очевидное, что стоило бы принять. И не могла выбраться из этого. Ей было хорошо. Ей было страшно. Ей было больно. И ей было мерзко от самой себя. Она совершила ошибку? Она – предала? Она одним махом разрушила все возводимое много лет?

И все это непоправимо. Теперь уже точно.