Терпимость

Наглая религиозная и социальная диктатура, созданная и поддерживаемая рядом религиозных орденов, была одним из самых вопиющих зол уходящего Средневековья.

Впервые в истории армия была готова сбежать вместе с главнокомандующим. Проще говоря, ситуация полностью вышла из-под контроля пап. Все, что они могли сделать, это сидеть на месте, улучшать свою собственную часть организации и тем временем пытаться смягчить участь тех, кто навлек на себя неудовольствие их общих врагов, монахов.

Эразм был одним из многих ученых, которые часто пользовались покровительством Папы Римского. Пусть штормит Лувен и бушуют доминиканцы, Рим будет стоять твердо, и горе тому, кто пренебрег его приказом: “Оставь старика в покое!”

И после этих нескольких вступительных замечаний не будет ничего удивительного в том, что Рабле, мятежная душа, но при этом блестящий ум, часто мог рассчитывать на поддержку Святого Престола, когда настоятели его собственного ордена хотели наказать его, и что он с готовностью получил разрешение покинуть свой монастырь, когда постоянное вмешательство в его учебу сделало его жизнь невыносимой.

И вот со вздохом облегчения он стряхнул пыль Майезэ со своих ног и отправился в Монпелье и Лион, чтобы пройти курс медицины.

Несомненно, это был человек необычайных талантов! Менее чем за два года бывший монах-бенедиктинец стал главным врачом городской больницы Лиона. Но как только он достиг этих новых почестей, его беспокойная душа начала искать новые пастбища. Он не отказался от своих порошков и пилюль, но в дополнение к изучению анатомии (новшество почти столь же опасное, как изучение греческого языка) занялся литературой.

Лион, расположенный в центре долины Роны, был идеальным городом для человека, который увлекался художественной литературой. Италия была совсем рядом. Несколько дней легкого путешествия привели путешественника в Прованс, и хотя древний рай трубадуров ужасно пострадал от рук инквизиции, великая старая литературная традиция еще не была полностью утрачена. Кроме того, типографии Лиона славились высоким качеством своей продукции, а ее книжные магазины были хорошо снабжены всеми последними изданиями.

Когда один из мастеров-печатников, по имени Себастьян Грифиус, искал кого-нибудь для редактирования своей коллекции средневековой классики, было естественно, что он подумал о новом докторе, который также был известен как ученый. Он нанял Рабле и заставил его работать. За учеными трактатами Галена и Гиппократа быстро последовали альманахи и сборники глав. И из этого незаметного начала вырос тот странный том, который должен был сделать его автора одним из самых популярных писателей своего времени.

Тот же талант к новизне, который превратил Рабле в успешного практикующего врача, принес ему успех как романисту. Он сделал то, на что до него мало кто осмеливался. Он начал писать на языке своего собственного народа. Он порвал с тысячелетней традицией, которая настаивала на том, что книги ученого человека должны быть на языке, неизвестном вульгарной толпе. Он говорил по-французски и, более того, использовал неприкрашенный жаргон 1532 года.

Я с радостью оставляю профессорам литературы решать, где, как и когда Рабле открыл двух своих любимых героев, Гаргантюа и Пантагрюэля. Может быть, это были старые языческие боги, которые, в силу природы своего вида, сумели пережить полторы тысячи лет христианских преследований и пренебрежения.

С другой стороны, он, возможно, придумал их в порыве гигантского веселья.

Как бы то ни было, Рабле внес огромный вклад в веселье народов, и ни один автор не может заслужить большей похвалы, чем то, что он добавил что-то к общему человеческому смеху. Но в то же время его произведения не были смешными книгами в ужасном современном смысле этого слова. У них была нешуточная сторона, повеявшая терпимостью, они нанесли мощный удар своей карикатурой на людей, которые были ответственны за то клерикальное царство террора, которое принесло столько невыразимых страданий в течение первых пятидесяти лет шестнадцатого века.

Рабле, опытный теолог, смог избежать всех таких прямых заявлений, которые могли бы навлечь на него неприятности, и, действуя по принципу, что один веселый юморист на свободе лучше, чем дюжина мрачных реформаторов за решеткой, воздержался от слишком наглого изложения своих крайне неортодоксальных мнений.