Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

«Воспитатели смотрели на это сквозь пальцы. Они не одобряли причуду Учителя, невесть за что и для чего выделившего подростку служебную комнату, считали, что любое отгораживание в таком сложном детском коллективе, каким является интернат, вредит делу воспитания, что воспитуемый должен быть денно и нощно на виду у воспитателя. («Контроль и еще раз контроль» — это была любимая формула нашей старшей воспитательницы.) Большинство из них были уверены, что из этой затеи ничего путного не выйдет, что это непродуктивное использование полезной площади, но с Учителем предпочитали не связываться…»

Еще одна важная для педагога мысль. В повести присутствует Петр Петрович, учитель математики, который склонен без конца разъяснять ребятам, во что, в какие суммы каждый из них обходится государству. Хронометр — такова кличка Петра Петровича в интернате — публично вычисляет однажды, сколько денег истратил за ночь художник Плугов. Вычислению подлежали деньги, которые должны быть истрачены на оплату электричества в комнате, где он работал. Цена этой траты — 30 копеек. Учитель, желавший еще раз преподнести ребятам сухое нравоучение, посрамлен. И вот вывод.

«Я тоже не любил Петра Петровича. А что? Из всех чувств нам легче всего дается чувство нелюбви. Никаких душевных затрат. Особенно если приходится подчиняться этому человеку. Подчинение, как правило, не располагает к любви. Чем меньше знаешь, тем легче нелюбовь».

Еще один тезис: «Петушиный возраст, отягощенный ко всему прочему повышенной восприимчивостью, свойственной воспитанникам интерната, в которых чего только не намешено: и самоуничижение, и безудержная фанаберия».

А вот в высшей степени важное для педагога признание воспитанника, которое, конечно же, следует знать, ибо это не столько признание, сколько чувство; не столько факт, сколько глубины, неведомые порой нам, взрослым, и не всегда словесно обозначенные воспитанниками.

«Детей общества, нас, и воспитывали исключительно общественные институты: классы, общежития, бани, туалет, сидя в котором чувствуешь локоть друга. Братский локоть встречал тебя везде. В интернате у нас не говорили «общежитие». С каких-то давних, видно, очень деликатных времен в подобных заведениях бытует слово «спальня». «Спальня» как сентиментальный атавизм дома. В нашей спальне стояло 16 кроватей. Локоть к локтю, как в солдатском строю. В этом алькове господствовала такая степень обобщенности, что ты мог пользоваться не только чужими штанами, но и чужими снами, тем более что они были почти одинаковыми и у тебя, и у соседа. В урочный час 16 сновидений выстраивались, как 16 пар казенных местпромовских ботинок. 16 снов про дом. Когда Олег Шевченко вскидывался во сне и мычал немым голосом, все знали: отец приснился, алкаш. Весьма распространенный сон».

А вот оценка маленького стяжателя Юры, который всеми силами стремится скопить побольше деньжат:

«Нельзя сказать, что Юру не любили или, тем более, ненавидели. Им походя пренебрегали, когда перышки были не нужны, им походя пользовались, когда перышки были нужны. Кто знает, может, именно в этом — в «походя» — и завелись корешки Юриной мечты?» Ребята наказывают Юру, и в этом наказании есть детская жестокость. Своеобразный детский протест против не столько обогащения, сколько против желания одного вырваться вперед в такой деликатной сфере, как богатство, как жалкие эти гроши, которые он накопил.

В связи с этим эпизодом есть, пожалуй, смысл порассуждать о детской жестокости и о том, насколько она справедлива. Чаще всего факты такой жестокости, особенно ставшие известными педагогам, вызывают не просто взрослое осуждение, но и своеобразные «педагогические процессы», когда отыскивается виновник или виновники, когда перебираются все и вся в поисках заговорщиков в целях их якобы справедливого наказания. Необходимо ли это? Какое право имеет педагог на вмешательство в эти факты? А если имеет, то какова необходимость использования этого права?

Конечно, в фактах детской жестокости не всегда присутствует абсолютная справедливость. Дети могут олицетворять практически «стайную» философию. Если в коллективе возникает сильное, но освобожденное от морали и справедливости детское ядро — а это хорошо должны знать и точно оценивать педагоги, — в таком случае жестокость большинства лишена истинности и может быть инструментом принуждения. Бывает жестокость и спонтанная, когда несправедливость вершится над слабым ребенком, над тем, который ничего не может противопоставить общему мнению. Чаще всего эта слабость сопровождается уступками. То есть жестокий эпизод как бы предуготовлен предыдущими событиями. Квалифицировать детскую жестокость — это, видимо, и есть педагогическое чутье. Педагогическое призвание. Однако — и это тоже факт — есть детская жестокость, которую справедливее было бы квалифицировать как беспощадность.