Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

В повести «Интернат» много выводов, которые, казалось бы, нужны прежде всего автору и самому повествованию. Однако вчитайтесь внимательней в эти строчки. Ведь они — прямой совет педагогу.

Например:

«У каждого что-то ныло и ворочалось, каждому мерещились дом и мать, даже тем, кто никогда не знал ни того, ни другого.

И каждый боялся в этом признаться. Себе. Соседу. Джеку».

Или еще:

«Пройдитесь ночью по детскому дому.

Кто-то помочился под себя. Что ж, бывает. Снимите с него трусы и суньте его, теплого, в постель к соседу.

Если человек хохочет во сне, это тоже не страшно — летает, растет.

Но не входите к самым маленьким, к тем, кто во сне бредит, болеет, живет матерью. Не входите. Это заразно. Даже если вам за 40 и вы до сих пор живете с женой, тещей, бабушкой и матерью.

Джек-свисток был заразен».

История с матерью Джека в повести найдет свое горестное продолжение, когда ребята в погоне за своим маленьким и басистым товарищем отыщут его вместе с маманей на рынке в городке, который находится неподалеку. Пожалуй, это одна из самых сильных сцен всего повествования. Без надрыва, без ярких описаний и восклицательных знаков, без нажимов на эмоции, как бы умышленно суховато, мимоходом автор нарисовал одну из самых страшных и самых убедительных сцен: мать Джека, обрадованная появлением его однокашников, освобожденная от обязанностей каким-то образом возвращать своего сына в детский дом, точно в воде исчезает в людском водовороте рынка. Исчезает — и все. Ее нет.

Мать Джека, родственница, так сказать, кровная, противостоит родственнице духовной, бабке Дарье, матери учителя, к которому ребята из интерната приходят в дом.

Недолго длилось это знакомство с пожилой остроносой женщиной, которая своим оптимизмом и настоящей, неподдельной заботой о ребятах вызвала их ответное почитание. Знакомство с бабкой Дарьей длится очень недолго, во всяком случае в повествовании. Но эти непритязательные отношения наполняют жизнь ребят впервые, может быть, прочувствованным уважением к ним, к их личностям. Вспомним первую встречу с бабкой Дарьей, ее фразу: а почему это ребята должны учиться на улице тому, как пригласить девушку на танец, это ведь надо делать в семье, среди близких и внимательных людей. Она проносится метеором в судьбах троих ребятишек, бабка Дарья. По ее завещанию и могилу для нее отрывают именно они, а не пьянчужки-могильщики, да и провожают ее они необычно, с весельем, — так завещала бабка, — поставив на край могилы патефон с пластинками, какие уж попались под руку. Но такая, лишь мелькнувшая метеором, светлая душа оставляет в судьбах ребят глубокий и памятный след. И это подводит к праведной педагогической сентенции: оставить след в душе ребенка можно и без педагогических прописей, без восклицательных знаков. Одним только добрым поступком, одним только своим обликом, несущим доброжелательство. Даже после своей смерти бабка Дарья делала добро ребятам: Плугов вел под руку Таню — первый и, пожалуй, последний раз в жизни вел ее влюбленный мальчишка. Это и было бабкино добро: возможность прикоснуться к Тане, в которую влюблен подросток.

В повести немало других, удачно сформулированных идей, важных для любого педагога.

Отметим некоторые из них.

Вот так говорит автор о самом характере спора подростков, впервые в жизни сочиняющих заметку в газету. В сущности, дело не в том, что они пишут совместное письмо, а в том, как это происходит.

«Мы драли горло, не могли найти общий язык, потому что каждый слушал себя, удивлялся себе и аплодировал себе. Такой возраст — самовыражение, самонаряжение в чужие обноски».

Еще одно важное замечание. Подростки получают скромный гонорар за коллективное письмо, напечатанное в районной газете: каждому по 90 копеек. Как их истратить? Вообще проблема собственных денег для детей, проживших практически на всем готовом в интернате или детском доме, — это немаловажная забота любого педагога. И рассказ о том, как эти вытянувшиеся «гадкие утята» идут в «стоячую» кондитерскую и проедают свои жалкие копейки, съедают по четыре пирожных, звучит и символично, и в то же время весьма горестно.

«Мы, — пишет автор, — находились тогда в возрасте, когда деньги на сладости уже не тратят — думаю, что и в «стоячей», тесноватой для нас кондитерской мы, не замечая того, выглядели не менее нелепо, чем на почте. То был, наверное, почти необходимый, неминуемый рецидив детства. Корь в 16 лет».

Очень точное замечание.

Увидев свой портрет, нарисованный Плуговым на промокашке, учитель, готовый взорваться, неожиданно принимает странное для всех окружающих решение: он добивается, чтобы Плугову, художнику в душе, выделили комнатушку, где бы он мог без всяких помех заниматься творчеством. Вот так оценивает автор педагогическую ситуацию в связи с этим решением.