Театр ужасов

Вася Томилин явился ниоткуда. Его появление для нас с Леной было внезапным. Я сам виноват: он был одним из тех, кому я отправил мою книгу (стыдно). Прочитав ее, он разразился потоком восторженных писем, написал большой пост в своем блоге, «нашептывал» через мессенджер сплетни про людей, которых я не знал, но которые были на слуху. К сожалению, в русской литературе все обстоит именно так: стоит что-нибудь написать, как тут же окажешься в трясине, из которой полезут черти, каждый будет тянуть в свой омут, поносить других, нахваливать своих бесенят, щеголять звонкими именами и рассказывать бородатые анекдоты. Томилин обещал мне тысячи знакомств и проч. Теперь я понимаю – готовил почву… Через месяц переписки затих… Ну, думаю, слава тебе Господи… Не тут-то было! Как-то вечером он появляется у моего дома, с большой спортивной сумкой, полной всяких бумаг (распечатки его антипутинских статей и все посты с его аккаунта ВКонтакте, взломанного эфэсбэшниками, как он утверждал, за что его и прищучили). Жалкий, как овечка, белый как мел: история скверная, достали меня, приперли к стенке, страшное дело, некуда податься, могли запереть лет на шесть сразу, сам знаешь, какие в России суды…

Прижать его могли за многое: за участие в «Марше несогласных» и во всех знаковых демонстрациях, его много раз хватали, таскали и просто так. Его перипетии были задокументированы – хоть сейчас в Европейский суд по правам человека обращайся. Все права Томилина были нарушены, честь попрана, физическая расправа – медицинские справки в полном порядке, фотографии, даже запись с допроса. И вот он на нашем крыльце…

Я впустил. Лена ничего не сказала, приготовила ему постель (мне на полу, сама спала с сыном на его раскладном диванчике, потому что ребенок боялся чужого дядю).

Мы с Томилиным долго сидели на кухне, решали, что делать дальше. Лифт в ту ночь почему-то ходил часто и особенно гулко, соседи наверху тоже бубнили, в подвале председатель товарищества играл на бильярде.

«Ну и слышимость у вас, – заметил Томилин, – и прослушка не нужна!.. тут как в 1984-м Оруэлла… Да, Европа… все так построено…»

Я сказал, что дома строили в восьмидесятые, но он не обратил внимания, он повествовал – то размашисто: что со страной происходит, куда оно все катится, на всех уровнях полный швах; то судорожно: я не знаю, что делать… эту катастрофу остановить невозможно… мне плевать, что со мной будет… я не хотел уезжать… я ведь в Западе давно разочарован… но моей жизни угрожает опасность… прибьют, запытают в зоне…

Я полистал его бумаги. Допрос подозрительно смахивал на пьесу (Томилин писал пьесы), запись на диктофоне могли запросто сделать на кухне с каким-нибудь приятелем-актером (чувствовалась вычурность). Ничего этого я, разумеется, ему не сказал – он был сильно разгорячен, громко возмущался. Я его отвлекал, перетягивал с политических полей в романное пространство, рассказывал о молодых финских писателях. Он сказал, что у него с собой роман на флешке – бери да верстай! Спрашивал об издательствах и фондах, пересказывал свой роман (там было все то же: преследование, ужас и моральный террор); я насилу уложил его спать.

Наутро, бледная от тихой злобы, Лена мне выговаривала: бу-бу-бу, бухтели всю ночь…

Томилин проспал до двенадцати, его поздний завтрак совпал с нашим ланчем. Лена держалась сама вежливость, но по легким быстрым движениям, по тому, как бросала она свои сверкающие взгляды в его сторону, смеялась и встряхивала волосами, я безошибочно знал: скоро начнется. Томилин и не догадывался, какая буря гуляет рядом с ним по кухне, шаровая молния! Он собирался в KUMU – и вообще, пробежаться по городу… Лена воскликнула: «Удачно вам сходить! Если заблудитесь, звоните!» Как только дверь за ним закрылась, ко мне повернулась фурия: «Избавься от него! Чтобы духу его здесь не было!»