Театр ужасов

Он просидел к тому времени пять часов! Пять часов он боролся с собой, думал, что вот сейчас соберется и ринется в обратный путь, но смотрел вниз и пугался. И это было совершенно понятно. Особенно мне. Помню, я тоже так сидел на подоконнике моего окна, когда был заперт; мне было шесть лет, я хотел выпрыгнуть с третьего этажа… Я бы убился, конечно. И пацан бы убился, начни он этот спуск, и он не стал спускаться; он долго молчал, понимая отчаянное свое положение, ведь никто не снимет его, он все сделал тайком – ради идиотского селфи; никто не знал, что он сидел там наверху и плакал, позвонить он не мог, так как карточки в телефоне не было, да и не стал бы он звонить – кому? Представляю… одинокий, жалкий, на такой страшной высоте… Его мать и не вспомнила бы о нем, если бы не дети… Он просидел бы так всю ночь… и сошел бы с ума! Вероятно, представив, что придется куковать ночью на колесе, пацан завыл. Эркки сказал, что там, наверху, было свежо, и мальчишка задубел от холода. Хотя солнце все время светило, назойливое…

Мы его успокаивали по телефону. Он не мог нам ничего связно ответить. Мы упрашивали его совершить трюк. Последнее усилие, ну! Видишь, ты уже почти дома. Надо всего лишь залезть дяде Эркки на спину, он тебя пристегнет, и все дела… Дальше он сам… ты только держись крепче…

– Бригадир тебя привяжет к себе на спину, вот и все, – говорил Кустарь. – Потом пойдем ко мне, слышь? В Xbox поиграем, а? Я принесу бургеры, картошку фри, чипсы, колу. Чего-нить посмотрим, а? Давай! Собирайся! Я долго тут стоять на ветерке не буду, могу и передумать…

– Чем дольше вы сидите, тем сильней остывает Эркки, – сказал я серьезно, – ему нельзя там сидеть долго. Вы оба окоченеете… Веревка надежная, не дрейфь!

Шмыгая, парнишка уступил, я услышал, как он гнусаво сказал: ладно…

Эркки с трудом пристегнул его, и начался спуск, очень медленный, и жуткий, я не хотел смотреть, я бросал взгляды и отворачивался. Эркки шел на страховке, но все равно было страшно – даже если веревка и выдержит, они же повиснут, совершенно беспомощные, кто знает, чем все дело обернется, если они сорвутся, парнишка покалечится под весом своего спасителя…

Эркки все делал расчетливо, наверняка. По его аккуратным коротким движениям я понимал, как он сосредоточен и напряжен. Остатки обломанной лестницы доверия не вызывали. Он шел по более широким переборкам, которые трудно было охватить. Эркки впивался в металл изо всех сил, прилипал руками, и даже не верилось, что это обычные руки, это были какие-то руки-присоски. Осторожно пробираясь по перекладине, он искал надежное для спуска на другой ярус место. Оплетал ногами и руками дугу и соскальзывал вниз, нащупывал место, чтобы поставить ногу, опять шел, держась за переборку, – и что-то все время говорил пацану, – готовился к следующему соскальзыванию, обнимал дугу, как моряк мачту, дышал на руки, плевал и – скользил вниз.

Не представляю, сколько ловкости и силы нужно иметь, чтобы совершить такой трюк (да еще с живой ношей на спине!). Спуск занял минут пятнадцать. Все следили, почти ни слова не говоря, только охали. Мать мальчика молилась, у нее стучали зубы и текли слюни, они противно собрались на подбородке, но никому и в голову бы не пришло посмеяться над ней…

Когда все кончилось, она вцепилась в сына, но пацан вырвался и закричал: Кустарь обещал меня взять к себе!.. Да, ну иди тогда, безвольно уступила она и смотрела на него другим взглядом, остановившимся и глубоким, а потом по-бабьи, некрасиво и глупо, ринулась целоваться со спасителем. Он не мог ее от себя отодрать, у него онемели руки, они были почти синего цвета, он ее кое-как приобнял, гладил по ребрам и просил: ну, ну, не в губы, не в губы же… Сам он тоже побагровел и взмок. От него пар шел. У парня тряслась челюсть, вид у него был ужасно жалкий и виноватый; ему не терпелось поскорее убраться с глаз долой, и он торопил Кустаря: ну, идем к тебе, ты обещал… Да, да, идем, идем, говорил Кустарь. И они ушли к нему в мастерскую.

У всех, кто собрался возле колеса, был обалдевший вид, все – и я, наверное, тоже – выглядели так, будто на наших глазах произошло что-то необыкновенное и мы никак не могли этого осмыслить.

К вечеру появился ветер, нагнал туч. Чертово колесо драматично смотрелось на фоне багрового клочковатого неба. Кое-где пробившиеся закатные лучи словно нарочно освещали его, будто шлифуя массивный поржавелый каркас, и жесткость конструкции, ее угрюмость и неподвижность сделались как никогда впечатляюще очевидными. Я не поленился, сходил за моим стареньким поляроидом и сделал фотографию – вышло так себе, но я ее все равно над столиком прикрепил кнопкой.

VII. Гость, которого никто не ждал