Театр ужасов

– Нет, ну ты сказал. Зачем же Шпалику? Он его грохнет… а нам это нужно? Что нам с мертвым риелтором делать? Тоомас не так плох в своем деле, он нам еще пригодится, да и русские эти, которые сюда лезут, они нам тоже могут пригодиться, почему нет… Только больно нахрапистые – все сразу купим… Нет, так не годится…

С похмелья как-то я не сразу понял, о чем она говорила. Но как только она произнесла имя Тоомас, я понял: она имела в виду крутого риелтора по имени Тоомас Капустин (он регулярно менял фамилию). Он мне напоминал Джингля – высокий, стройный и весь насквозь фальшивый. Он действовал от лица какого-то российского предпринимателя, скупавшего земли в Прибалтике.

«Они готовы все это купить сразу, – говорил он, нагло посмеиваясь, – без лишних разговоров, деньги дают сразу, если хотите, помогут отмыть, хе-хе-хе!»

Капустин никому не нравился, он был эстонец, но какой-то ненастоящий эстонец, он не был патриотом, а значит, был продажным; вдобавок очень любил Россию, но как-то чересчур ею восхищался – тоже малонатурально, как, бывает, восхищаются чем-нибудь американцы: выпячивают губы, жмурятся, набирая полные легкие воздуха, а потом – со словами wonderful, fantastic, exciting – они овевают вас, как вентилятор; все с подозрением к нему относились. На его совести было много темных делишек, о которых, как он надеялся, никто уже не помнил. Он менял фамилию несколько раз, изменял внешность, говорил то с сильным латышским акцентом, то совсем чисто по-русски, но врал, будто не помнит эстонского, после чего я видел его по телевизору – он прекрасно говорит по-эстонски, пусть не врет. Он взял фамилию очередной жены и стал Капустин, – думаю, многие за это его презирали, и русские тоже, впрочем, он так давно жил в России, что его никто и не считал эстонцем. Большой фанат Киркорова, Тоомас носил разноцветные брюки и пиджаки с блестящими пуговицами и высоким заостренным воротником. Он выглядел как альфонс. Делал пластику, подтяжки, выровнял себе челюсть и выщипал на подбородке идеальную азиатскую бородку. Надутый, самодовольный. Как-то я видел его в Holy Gorby, он пил «Жигулевское» и удивлялся: «Вот только что, два часа назад, я на Воробьевых горах видел Леонтьева, а теперь я здесь, у вас… в таком странном месте… back in USSR, можно сказать. Вы же не понимаете, вы построили машину времени! – сам себе ухмылялся и восклицал: – Черт, ребята! В интересное время живем! Час назад в Москве, а сейчас тут, с вами! Back in USSR». У него больше не было друзей среди эстонцев. Он пытался изображать из себя медийную личность, появлялся на экранах и даже плакатах в городе, что-то рекламировал, давал советы домохозяйкам, но так как все его речи приводили к фразе «А вот как это делают в России», то его, конечно, невзлюбили, над ним подшучивали, его собственный бизнес не пошел, и он запрыгал на ниточках богатеньких москвичей, которые его гоняли по своим делам, и он лазил повсюду, что-то для них выискивал в Прибалтике, присматривал дома, совершал сделки, помогал открывать рестораны и гостиницы, устраивал каких-то детей в школы и университет, даже давал уроки эстонского, вернее, он рекламировал чей-то курс – «эстонский для русских за три месяца» – кажется, так он назывался. У нас ему, само собой, понравилось, тут он чувствовал себя щеголем, разгуливал индюком, всем что-то врал, обещал, доводил своими разговорчиками Хозяйку, упрашивая ее продать земли: «Вы все равно прогорите, а так – получите свой миллион и стригите купоны, хе-хе». Она его терпеть не могла, но не прогоняла, держала как запасной вариант. «Я буду у вас часто бывать, – говорил он и добавлял: – Можно?..» И смеялся тоненьким голосом. «Всегда рады вас видеть, Тоомас», – отвечала она и, отвернувшись, сплевывала.

– Я могу все это продать! – кричала она, задыхаясь, Трефф, Шарпантюк, Тёпин всплескивали руками, ахали. Сева принес вентилятор и включил его, держа на весу. – Продам все к черту, на хуй мне оно нужно! Эта мука, эта пытка – тянуть вас на себе, сколько можно! Упыри злосчастные, неблагодарные иждивенцы! Вы не шевелитесь. Сообразительности не проявляете. Вы полные бездари, все. Тёпин! – Карлик поднатужился и вскочил к ней на колени, уселся, как кошка, прижался к груди младенцем и застонал: «Не бросайте нас, мамочка». – Брошу, вот увидите, брошу! – Все взмолились: «Ну, мамууууля!..», «Альвина Степанна, помилуйте!..» – Нет, не помилую, не могу, не могу больше. Все продам русским олигархам, и не будет у вас ничего – ни Театра, ни зомбаков, ни казематов, ни лабиринта, ни полей аттракционов!

Тёпин полез своими гадкими ручками поглаживать ее млечные железы. Трефф скривился над ней, массируя ее шею, плечи, а сам целовал волосы, притворно плача. Шарпантюк налил ей воды, поднес с поклоном.