Театр ужасов

Мой мальчик сейчас в храме, он смотрит на иконы. Еще немного, и я сам увижу иконы, окажусь в храме – в похмелье бывает такое, кажется, что вот-вот покинешь тело… Недавно мы с ним разговаривали по-английски, он повторял урок, и я спросил его: а что вы в церкви делаете по воскресеньям? Он замешкался. Сказал по-русски, что они ставят свечи. Я перевел его слова на английский, он повторил. Я спросил, ставит ли он свечи. Пока нет, ответил он, я только подношу их, как оруженосец, но, наверное, оруженосец тоже хотел бы сразиться в бою, так и я. Д. все превращает в игру. Сейчас он слушает голос священника, он воображает себя рыцарем-крестоносцем, он придумал себе, будто были хорошие и плохие крестоносцы: у хороших был черный крест на красном фоне, а у плохих – черный крест на белом фоне; он смотрит на людей, которые пришли помолиться, поставить свечу. Кстати, а сколько свечей вы ставите? Три или четыре, когда как… Гадаю – кому те свечи? Думаю о нашем каменоломенном священнике, который читает молебен, а вы его слушаете, он в рясе ходит, импозантный, мой сын на него смотрит и не догадывается, что смотрит на моего одноклассника. Он бросил пить рано, к Богородице обращался, совестился… Помню, встретил его на пляже, его глаза светились, чистый свет, после медитации, про стихи, что идут из самого сердца, говорил… а у меня тетрадка с собой была, полная всяких похождений…

Заставил себя подняться. Долго наводил порядок, расставлял книги на полках, протер полки и шкафы, протер инструменты… и тут мне стало тошно… Я не хотел об этом писать, но… ma tête dans le cul[16] – это не преувеличение, и даже не фигура речи, в Инструментальной нет окон, такие комнаты в «Скандике» зовутся kabinen, но мы – мелкие работники гостиниц – звали такие комнаты røvhul («задница» на датском). Я думал о той беспросветной бедности, в которую мы проваливались, из-за меня… Это унизительно, так нельзя…

Я подошел к инструментам, снял их со стенки, один за другим, извлек из коробок (некоторые совершенно новые и маслянистые), довольно долго перебирал, рассматривал (все так же, в маске, а в маске смотреть непросто, оттого интересней), гладил, разложил на столе – стамески, секатор, кромкорезы, лезвия для рубанка, чеканы, бобошники, пилы и дисковые ножи… Я раскладывал их и рассматривал, в задумчивости… Какой арсенал! С чего начать? Я взял небольшой топорик, провел холодным острым лезвием по голени… если нажать чуть сильней – кожа легко порвется и сразу будет много крови, кровь успокаивает… а если разбить ногу, раздробить кость, боль будет такой сильной и продолжительной – глубокой, что она заставит замолчать во мне все, боль заглушит эмоции, погасит голоса и мысли, наступит тишина, искупительная боль – как лодка в шторм, в шторм забываешь все глупости, не будет ни дяди, ни похмелья, ни моей рукописи, которая уже третий год меня гложет…

Я посмотрел на свое отражение в блестящем полотне пилы, прошелся с топориком по кабине. Я неплохо, наверное, смотрелся. Я представил себя со стороны. А почему бы не сфотографироваться? Приспособил телефон на полке, сделал несколько снимков. Понравилось. Переставил в другой угол, получилось еще лучше. Так я возился, забываясь… В маске с топором, с пилой, со стамеской, с молотком, с гвоздодером и метром… Глянул на полку с книгами: ну, как я вам, Федор Михайлович? А вам, граф? Как я вам, мсье Руссо? Что, нечего сказать? Ха-ха-ха! Еще парочка снимков. В свитере, из которого много ниток уже тянулось, такой дырявый, такой полосатый, никчемный свитер, самое место здесь его носить. Снимок в полный рост. В грязных замасленных штанах… с черными пятнами на коленях, я в них столько раз выходил в поле, и в «Нептуне», и просто зомбаком, и собаку кормил, и машину в яме помогал чинить… крутые фотографии будут…

С топориком в руке… в этой гадкой маске… да я круче вас всех! Расхрабрившись, я пошел в Holy Gorby, и тут меня поймала Нивалида.

Она стояла спиной к моей двери, показывала рабочим на парадный вход в гостиницу, махала единственной рукой. Всклокоченная, безобразная, безумная.

– Бездельники! – хрипела она. – Интернет виснет! Воды горячей нет третьи сутки!..

Ее всегдашняя свита прихлебателей оробело хлопала глазами, они разводили бесполезными клешнями. Хозяйка была вне себя от ярости, она кричала на Тёпина, она кричала на Шарпантюка, она в окно тоже кричала, из окна ей робко отвечал айтишник Трефф (DJ Treff): «Сейчас будет Интернет, Альвина Степанна!.. сейчас!..»

С козырька гостиницы ветер сшиб несколько букв. Она пинала ногами буквы, те легко отскакивали (кажется, они из пенопласта).