Танцующий на воде

– Куда он денется! – Хокинс поднялся. – Учить будете – так и научится. От вас теперь зависит. А мы свое дело сделали, парня доставили. Пускай тут пользу приносит, как у нас приносил.

Я тоже встал, и Хокинс обернулся ко мне, пожал мою руку.

– Бывай, братишка. Навряд ли скоро свидимся. Старайся, служи – вот тебе мой совет.

Я кивнул. Хокинс так же, рукопожатием, попрощался со всеми, включая Блэнда, который в ближайшие недели не собирался уезжать – у него были свои дела. После Хокинсова ухода Ота повел меня наверх, в новую мою комнату. Рэймонд и Блэнд остались за столом. Комната была крошечная, но после четырех месяцев жизни коммуной – а перед тем в яме, а прежде в тюрьме – показалась мне хоромами. Закрыв дверь за Отой, я растянулся на кровати. Снизу слышалось журчание разговора между Рэймондом и Блэндом, временами прерываемое взрывами хохота. Позднее мы с Отой пошли ужинать в таверну. Ота сказал, что мне длинные выходные положены – в городе осваиваться. Полный планов на завтрашний день, я отправился спать. Ота ночевал в этом же доме, через стенку от меня. Рэймонд жил за городом, с женой и детьми.

* * *

Наутро я подхватился чуть свет. Вышел из дому, двинулся по Бейнбридж-стрит – одной из главных городских артерий, что примыкала к Девятой улице, на которой располагалась наша штаб-квартира. Мне представилась возможность наблюдать филадельфийцев в естественной среде, активно удовлетворяющих свои нужды, даром что едва пробило семь часов. Иными словами, жизнь в городе кипела. Я заметил вывеску «Пекарня»; в окне мелькнуло черное лицо в белом колпаке. Шагнув под вывеску, я был встречен запахом сдобы – будто получил дозу противоядия от филадельфийского смрада. На прилавке, на листе пергамента, красовались свежеиспеченные пирожки, оладьи, пончики с разными начинками. Еще больше вкусностей лежало на широких, наискось подвешенных полках.

– Недавно здесь?

Я отвел взгляд от выпечки и увидел улыбающегося пекаря. Прикинул, что он лет на десять старше меня, прочел в темных глазах участие и доброту. Наверно, я вздрогнул, потому что чернокожий пекарь поспешно добавил:

– Не подумай, сынок, я за тобой шпионить и в мыслях не имел. Просто новенького сразу распознаешь: каждой мелочи дивится. Не беда, освоишься. Новеньким быть не зазорно. Дивиться тоже не грех.

Я молчал.

– Меня Марсом зовут, – представился пекарь. – Я да Ханна моя – мы тут хозяева. Наша она, пекарня-то. А тебя на Девятой поселили, да? С Отой в одном доме? Рэймонд и Ота мне родичи. То бишь не мне самому, а жене моей. Кузены Ханнины. Ну да все одно. Семья мы, и ты теперь тоже наш.

Я по-прежнему рта не открывал. Сейчас вспомнить стыдно, какой я был невежа; подумать страшно, до каких пределов простиралась моя подозрительность.

– Погоди-ка!

Пекарь по имени Марс оторвал кусок пергамента и скрылся, но через минуту вернулся с приличным свертком, сунул его мне в руки. Внутри было что-то мягкое и теплое.

– Угощайся! Ну, чего ждешь?

Я приоткрыл сверток. Потянуло имбирным ароматом, сладко защемило сердце. Ибо запах имбиря был связан с воспоминаниями – подавленными, заблокированными в самом тесном тупике умственного лабиринта.

– Сколько я вам должен? – вымучил я.

– Ты? Мне? Да нисколько! Мы ж родня. Или позабыл? Родня, говорю: одна семья мы тут, в Филадельфии.

Я пробормотал «Спасибо» и попятился. Замешкался на пороге, перед тем как вынырнуть в городскую суету. Сверток дразнил обоняние, грел ладони. Вот я болван! Мне бы хоть улыбнуться! Найти хоть пару искренних слов! Впрочем, ожидать любезности от парня, который лишь на днях вырвался из Виргинии, а менее полугода назад сидел в яме, не приходилось. Я пока не залечил душу после предательства. И почти не надеялся свидеться с Софией. Ноги понесли меня на запад, где порядковые номера улиц как бы подтверждали: город разросся до абсурдных размеров, названия давно иссякли. Я шел, пока не оказался в доках, где работала смешанная команда: белые и цветные бок о бок таскали грузы, починяли что-то на палубе.

Я двинулся берегом реки, повторяя ее изгибы. Воды было почти не видно из-за многочисленных построек – контор, мастерских, сухих доков. Зато свежий ветер несколько развеял смрад большого города. Я оказался словно бы в парке – среди лужаек и дорожек, щедро снабженных скамейками. Пробило девять. Я присел на скамью. Пятничное утро обещало ясный, погожий денек. Филадельфийцы всех социальных слоев и возрастов уже активно дышали воздухом. Джентльмены в канотье сопровождали дам, группа школьников расположилась на травке, чтобы внимать учителю. Проехал мимо некто на одноколесном велосипеде, смеясь сам с собою. И я вдруг осознал: впервые в жизни я абсолютно свободен. Могу соскочить с агентурной работы, раствориться в этом огромном городе, где вечный праздник, вечный день скачек. Пусть смрадный воздух унесет меня – и скроет.