Танцующий на воде

Мы теперь катили по оживленным центральным улицам. Люди были всюду. Выглядывали из окон, толклись на тротуарах – словно день скачек наступил, только толпа помножилась на сто. Мне казалось, что люди съехались со всего мира, что между мастерскими, аптеками и представительствами меховых компаний колышется, бурлит, дышит нечистотами вездесущая, досужая человеческая плазма, в коей представлены все сословия, все типы отношений, все нации. Передо мной мелькали родители с детьми, богачи и бедняки, белые лица и черные. И хотя на белых элементах «плазмы» в основном красовалась элегантная одежда, черные же выглядели непрезентабельно, я заметил, что это правило имеет немало исключений. Открытие шокировало меня. Еще бы! Власть – у белых (и это неоспоримо), но она принадлежит белым не вся без остатка. Никогда я не видел столь жалких представителей белой расы и столь шикарных представителей расы черной. В Старфолле свободные черные едва сводили концы с концами; в Филадельфии они процветали, судя по одежде: таких роскошных костюмов я даже в отцовском гардеробе припомнить не мог. И эти люди фланировали по улицам среди дня – в перчатках и шляпах, ведя под руку своих женщин в кринолинах и с кружевными зонтиками.

Фоном великолепию служили самые омерзительные запахи. Филадельфийский воздух казался осязаемым. Зародившись в сточных канавах, смешавшись с вонью лошадиных трупов, дополненный выхлопами фабричных труб, сложносочиненный смрад (так воняет в саду, где не зарыли по осени кучу гнилых фруктов) укладывался на городские крыши, чтобы душить население. Вообще к запахам – пусть дурным, но естественным – я привык. Не заходился кашлем, учуяв навоз, постольку, поскольку его используют как удобрение. То есть выборочно – на огороде. Но в Филадельфии никакой выборочности не было. Вонь равномерно распределялась по улицам, вползала в мастерские и таверны, а при попустительстве слуг – и в фешенебельные особняки с их пышными опочивальнями.

Поездка продолжалась минут двадцать. Выйдя из омнибуса, мы приблизились к кирпичному дому ленточной застройки. Рэймонд Уайт открыл дверь. Внутри, в небольшой гостиной, нас поджидали Хокинс и Блэнд – пили кофе с еще одним элегантно одетым чернокожим. Они заулыбались, и третий, незнакомый мне, встал из-за стола и приветствовал меня крепким рукопожатием и дополнительной улыбкой. При чертах той же чеканки, выдававших родство в Рэймондом Уайтом, этот человек был куда эмоциональнее.

– Ота Уайт, – представился он. – Как доехал – без проблем?

– Да, все гладко было, – отвечал я.

– Тогда располагайся. Сейчас кофейку тебе спроворю.

Я сел к столу. Блэнд с Хокинсом вполголоса перебрасывались общими фразами. Лишь когда Ота принес мне кофе, началось настоящее совещание.

– Берегите этого парня, – заговорил Хокинс. – Такие, как он, на дороге не валяются. Нет, кроме шуток. Он в реке тонул, да выбрался – я свидетель. Потом испытаний ему выпало с нашей подачи ох сколько. А с него – гляньте – как с гуся вода. Другой бы давно сломался, да только не наш Хайрам.

Никогда еще я не слыхал от Хокинса столь лестных слов.

– Вам, виргинцам, про мои убеждения известно, – отвечал Рэймонд. – Я всю жизнь этому посвятил. А подмога – она всегда кстати.

– Нам такие люди нужны, – ободрил Ота. – Я тебя не знаю вовсе, Хайрам Уокер, да только я и сам не здесь рос. Потом выучился. И ты выучишься.

Хокинс кивнул, отхлебнул кофе. Я заметил: с Отой, бывшим рабом, ему легче и приятнее, чем с Рэймондом – уроженцем свободного Севера. Сейчас, по прошествии лет, которые есть увеличительные линзы, я понимаю причину. В Виргинии мы были вне закона, чем и гордились безмерно – как возвысившиеся над миром, где правит дьявол по имени Рабство. Мы попирали гнусные традиции этого мира, его извращенную мораль, оставаясь чисты, праведны. Но к христианству наша религия отношения не имела. Христиане – те на Севере действовали, где Тайная дорога свободы была столь сильна, что даже в секретности не нуждалась, даже эпитет «тайная» могла отбросить. Сейчас мне вспоминаются многочисленные вечера в филадельфийских тавернах в компании чернокожих, чье освобождение только-только состоялось, – с каким восторгом они излагали подробности бегства! Беглецами полнились целые кварталы, они объединялись для взаимопомощи и отслеживания Райландовых ищеек. Северные агенты в отличие от южных подпольных сами являлись почти что законной властью. Штурмовали тюрьмы, нападали на федеральных маршалов, устраивали перестрелки с патрулями. Люди вроде Хокинса работали в условиях строгой секретности. Люди вроде Рэймонда агитировали на городских площадях.

С Отой дела обстояли иначе. Неотесанность ли Оты была тому причиной или копать следовало глубже, да только Хокинс к нему прикипел, хотя в душах читать, даже в своей собственной, не научился за все годы службы агентом. Сам говорил: «Я не по этой части, я из ада вывожу, и только». Я достаточно наслушался, каково жилось в Брайстоне, пока Коррина не превратила его в «станцию», чтобы понимать: чтение в душах для полевого агента – непозволительное излишество.