Танцующий на воде

– Это дочка моя, Люси, – пояснил Джонс.

– Да хоть мать родная, – не сдавался Хокинс. – Ты правила знаешь. Сказали: один приходи, так и слушайся.

– Я ее не брошу.

– Ничего, ничего. Обоих заберем, – вмешался Блэнд.

Они с Хокинсом крепко дружили. Откуда такой вывод? Хокинс умел Блэнда рассмешить. Не ухмылку вызвать, не хихиканье, а настоящий хохот – искренний, от сердца. Я сам слышал. Также я знал, что Микайя Блэнд не из тех, кто гогочет, только пальчик ему покажи.

Хокинс покачал головой, мрачно взглянул на Джонса.

– Ладно. Только имей в виду: чуть я заподозрю, что ищейки след наш взяли, вас обоих бросаю. Мы-то дорогу на Север знаем. А ты не знаешь. Усек? При первой опасности вы двое остаетесь ищейкам на растерзание.

Впрочем, опасности, даже намека на опасность, не возникло. По крайней мере, в том виде, о котором говорил Хокинс. Мы пустились в путь и до зари успели пройти немало. Хокинс и Блэнд заранее проверили местность, нашли пещеру для дневной пересидки, а добрались мы до этой пещеры как раз к рассвету. Спали и караулили наших подопечных по очереди. Мы права не имели их бросить, как бы там Хокинс ни запугивал. Джонс и Люси под пытками наверняка выдали бы нас, хотя знали совсем мало, но ищейкам и пары слов хватило бы. Впрочем, в Хокинсовой угрозе мне открылся новый, страшный смысл.

Дежурили мы по три часа. Мне выпало бодрствовать последнему – до сумерек. Мужчины спали, а Люси – нет: ей это непривычно было, при дневном свете. Она выбралась из пещеры, и я, ни слова не говоря, пошел за нею. Дочь она Джонсу, ха-ха! Да у этих двоих ни малейшего сходства. Джонс явно мулат, кожа изжелта-коричневая, а Люси черна, как олицетворение самой Африки. И вообще отец с дочерью за ручку не держатся, на ушко друг другу не нашептывают.

– Не знаю, зачем он соврал, – вдруг произнесла Люси.

– Перетрясся, – предположил я.

Я сидел на пеньке у входа в пещеру, Люси пожирала взглядом горизонт. Солнце уже было готово закатиться.

– Он не виноватый. Не хотел меня брать. Я сама увязалась. У него семья, у Парнела. Настоящая – жена, две дочки. Не здесь – далеко.

Не понимаю, почему каждый так и норовит душу на меня вывернуть. Едва услыхав о семье Джонса, я просек, к чему клонит Люси, куда заведет разговор. Только не препятствовать же ей.

– Хозяина нашего звать Хис, а у него жена молодая, – продолжала Люси. – Ох и злющая! Я-то знаю, я горничной при ней служила. Она, хозяйка, из тех, которые девушку выдерут потому только, что дождик никак не кончается или, скажем, ежели молоко перегрели на кухне. А красотка! Вот насколько злая, настолько и красивая. В городе что ни джентльмен – то поклонник ейный. Хозяин все боялся, как бы греха не вышло. Ревнивец! В ежовых рукавицах держал жену. А она придумала – в религию ударилась. Ясно, чтоб одной не сидеть. И стал к ней священник наезживать. Что ни день – он тут как тут. Сам старый, а, должно, не только в проповедях силен. Я-то живо просекла, а хозяину и невдомек.

Люси засмеялась, довольная, вероятно, тем, как построила фразу. Взглянула на меня – понял ли? Я, конечно, понял, только у меня в лице ни один мускул не дрогнул. От этого Люси стало еще смешнее.

– Однажды они взяли да и сбежали – хозяйка со священником. Небось где подальше отсюда новую жизнь начали. Ненавижу ее аж до трясучки, хозяйку-то. В другом мире вот как будет: она на полу, заголившись, а я над нею да с кнутом. Да, будет! А все же словчила она – пальчики оближешь.

Люси помолчала, затем вдохнула для новой порции.

– Мы с ним про то говорили. Мечтали: вот бы и нам! Ведь каково! Смело, легко. Только не про нашу честь. Не для приневоленных, словом.

Люси отвернулась и всхлипнула.

– А потом случилось. Думаешь, девчонка я совсем? А вот и нет. Это с виду только. Меня уж бросали один раз. Это совестно – бросать, и лицо у того, который бросает, особенное. Помню своего первого. Потому, когда Парнел ко мне пришел вчера, я сразу поняла – ему и слова сказать не понадобилось. И он понял по глазам моим, да как заплачет. Не выдержал, значит. Ты его не вини. Он мне ни гугу – ни куда, ни кто поможет. Только и услыхала я, что назавтра его уж не будет, а мне оставаться.

Вот говорят, мерзавец он, Парнел-то. Тогда и я мерзавка получаюсь. Мы с ним два сапога пара. Он почему воровал? Потому что незачем честным быть, когда весь дом прогнивший. От наших только и слышно: через Парнела хозяин лютует. Парнел, значит, виноват. А по мне на хозяине вина.

Я за ним потихоньку пошла. Он и не чуял. Тогда только показалась ему, когда он уж к условленному месту приближался. Встала этак перед ним и говорю: или я с тобой, или сейчас ворочусь и на тебя донесу. Нет, я б не донесла. Не из таковских. Да и Парнел не того испугался. Любит он меня, в этом все дело. Не сумел бросить.

– Ты правила нарушила.