Танцующий на воде

Вторым моим сокамерником был старик. Лицо – как поле, пропаханное морщинами; спина – словно карта, на которой многажды скрещивались маршруты палок, плетей и кнутов. Мои страдания в Райландовой тюрьме, по большей части нравственные, не шли ни в какое сравнение с тем, что терпел этот человек. Меня и мальчика защищали от побоев корыстные соображения – за нас можно было заломить хорошую цену; но старик, давно не способный к работе, пошел бы с молотка за гроши. Потенциальным покупателям его даже не показывали. Он находился в камере, пока охрана не заскучает, а поскольку скука была бичом Райландовых ищеек, старика они то и дело требовали к себе. По их велению он пел, плясал, ползал на четвереньках, гавкал, кудахтал и выполнял аналогичные унизительные действия. Если хоть один изверг оставался недоволен «представлением», на беднягу обрушивался град кулачных ударов и пинков. Его били вожжами и хлыстом, в него швыряли пресс-папье, стулья и прочее – все, что попадало под руку. Свои чувства к этому человеку я принимал за жалость, в то время как они были стыдом, горшей его разновидностью, которую испытывает сильный, образованный, молодой, несломленный, когда не может защитить слабого, темного, старого, морально уничтоженного.

Впрочем, жалость ко всем троим – мальчику, его матери и старику – скоро уступила место подозрениям. В конце концов, думал я, именно из-за глупого сочувствия (теперь я мысленно называл его слюнтяйством) я и угодил в тюрьму. Голова шла кругом, тьма заволакивала сознание. Быть может, имел место заговор. Быть может, София нарочно подзуживала меня. Быть может, донесла на нас не кто иная, как Фина. Раз заведшись, черные домыслы множились без удержу. Мне воображалось собрание в гостиной: Коррина со своими людьми, Фина, София, даже отец высмеивают мои детские мечты о свободе. Так я растравливал душу, пока для жалости не осталось в ней места, пока она не загрубела, как старый шрам.

Ночь близилась к концу. Я бодрствовал – уснуть не давала промозглость. Женщина, мать мальчика, ушла. Из помещения охраны доносились пьяные выкрики – там играли в покер.

Старика, всегда замкнутого, нынче пробило на разговор. Когда во тьме раздался его сдавленный шепот, я не сразу понял, что это за звуки. Для начала старик сообщил мне, что я похож на его сына. Я не отозвался. Я все еще надеялся как-нибудь угреться между гнилой соломенной подстилкой и траченной молью попоной. Тогда старик, видимо сочтя, что возраст ему это позволяет, повторил насчет сходства, я же буркнул:

– Я не твой сын.

– Оно конечно, – отвечал старик. – Да только я тебя приметил, и сказать почему? Первое – когда лишился я сына, был он твоих годков, таким и помню его. А второе – ты злой. И сын мой теперь наверняка тоже злой. Мы давно в разлуке, а вот снится он мне, и всегда с этой злостью, какая у тех бывает, которых предали. Потому гляжу я на тебя – а вижу сына.

Я молчал.

– За что тебя упекли? – спросил старик.

– Я беглый. Мало того что сам сбежал, так еще и умыкнул одну… чужую собственность, в общем.

– И не кокнули тебя за такое, – констатировал старик, похоже ничуть не растроганный. – Продать рассчитывают с выгодой, значит. В других-то краях, в которые молва об тебе да грехах твоих не добралась, хвастуном бы тебя назвали. Где это видано, чтоб женщину у белого уводить!

– Почему они над тобой измываются? – спросил я.

– Забавы ради. Других причин нету.

Старик усмехнулся:

– Я одной ногой в могиле, неужто сам не видишь?

– Мы тут все такие.

– Э, не скажи! Ты да мальчонка – вам еще долго мыкаться. А я помру скоро, и не видать мне там, на Небесах, своих, как и Небес не видать. Потому – грех я свершил такой, которого хуже и не бывает.

Я догадался: на него нашло, теперь он должен выговориться. Старик принял вертикальное положение – сидел, уставившись на квадрат решетки, чуть подсвеченный фонарем. Самого фонаря мы видеть не могли – он горел за поворотом коридора, и оттуда же доносился гогот охранников. Мальчик спал, то и дело переходя с детского сопения на простуженный влажный храп.

– Жил я как полагается, – завел старик. – Не один, значит. А потом сюда загремел, а здесь-то какая справедливость? Нету ее. Со дня на день смерти жду.

Что про тюрьму говорить, когда во всей Виргинии правды не сыщешь? А ведь было времечко, было! Графство-то наше Господь лелеял, аки сына единого! Наши аристократы не чета прочим белым были – каждый знал. А как жилось им! Балы, да пикники, да прогулки – вечный праздник. Я сам видал. С хозяином езживал по пикникам-то. Помню, этакая большущая лодка – белых полна, и все в шелках да в кружевах – залюбуешься! Уж я нагляделся, как они пировали-жировали. Тебе, молодому, такое и не приснится – хлеб пшеничный, пышный, да перепелки жареные, да кексы с коринкой, да кларет, да сидр… Ломились у них столы-то, у белых.