Танцующий на воде

Помню тяжесть цепи, что тянулась от леденящего ошейника к наручникам и дальше, к ножным кандалам, и была прикреплена к горизонтальному пруту тюремного забора на таком уровне, что не давала ни распрямить спину, ни присесть. Человек оставался согнутым, как вопросительный знак. Да, разумеется, я всю жизнь провел в неволе. Но если подробности моего рождения позволяли ощущать неволю неким абстрактным тавром, то теперешняя железная паутина не имела с абстракцией ничего общего. Мне удалось кое-как повернуть голову, вызвав боль в шее; но худшая боль ждала мои глаза. Ибо я увидел, что Софию заковали точно в такие же кандалы. Сгорбленная, она стояла на расстоянии в несколько ярдов. О, как хотелось мне сказать что-нибудь лаконичное, исчерпывающее, чтобы София поняла, сколь я раскаиваюсь, что по неведению завел ее в ловушку, что теперь ей суждена неволя куда тяжелее прежней, что вся ответственность на мне одном! Увы, я вымучил самые неубедительные, самые жалкие слова:

– Прости, София.

Не в силах видеть ее закованной, я отвернулся, я уставился в землю и повторил:

– Прости, если можешь.

София не ответила.

Будь у меня нож, я бы разом боль унял. Лезвием по горлу – и дело с концом. Оставаться в живых после содеянного с Софией казалось преступно. И холод сделался невыносим. Руки окоченели, ушей я давно не чувствовал. Когда щеки защипало, я понял: этот от слез. Ибо я плакал беззвучно, горько, как плачут о непоправимом.

Снедаемый стыдом, я вдруг ощутил дрожь – не свою, не телесную. Ритмичные рывки сотрясали забор, сопровождались сдавленным «Чтоб тебя, чтоб тебя». Я снова повернул голову. Ругалась София; она же трясла забор. Дергаясь на цепи, София фут за футом продвигалась в мою сторону. Зачем? Вероятно, чтобы выплюнуть в меня древнее африканское проклятие или зубами впиться мне в ухо. При каждом Софиином броске железный прут чуть подавался вверх. Мне и не снилось, что София обладает такой силой. Начала она, как бы силу эту пробуя, делая передышки между рывками. Но разошлась, но по мере приближения ко мне перестала отдыхать, и рывки сделались чаще и резче. Я решил даже, она вздумала вовсе вырвать прут, высвободиться, вызволить меня. Но нет. Вот она, рядом – часто-часто дышит, ибо энергии еле хватило на сближение. Вот она, рядом – так близко, что я вижу все ее черты, она же глядит на меня с нежностью, от которой, пусть на секунду, отступает нестерпимый стыд. Вот она, рядом – напрягла длинную свою шею, подняла голову максимально (мне почудилось, сама цепь стала немного эластичнее), и я, неспособный проследить Софиин взгляд, понял, что устремлен он к Фритауну. А потом София перевела глаза на меня, и в них отразилось мое желание обладать кинжалом – только кинжал был нужен Софии не для собственного горла. В следующее мгновение лицевые мышцы напряглись, сверкнули и скрипнули зубы. Последний рывок – и София настолько близко, что ее дыхание овевает мне щеку, плечо касается моего плеча, и сама она – вся – льнет ко мне. И пятится промозглый мрак, и нет больше причин для дрожи.

Часть II

Спроси меня кто-нибудь о мерзостях рабства… я бы не обрушил на любопытствующего все мерзости сразу.

Я выдавал бы их по одной. И шепотом.

Уильям Уэллс Браун[13]

Глава 10

Так я оказался в Райландовой тюрьме. С Софией меня разлучили уже утром; куда ее отправили, я не представлял. Может, в публичный дом. Может, обратно к Натаниэлю. А может, и в Натчез. Мне остались образы; до сих пор, стоит закрыть глаза, я вижу то исполинские Софиины усилия ради минутного прикосновения, то взгляд ее, которым она, вероятно, испепелила бы Джорджи, находись он тогда возле тюремного забора. Ибо в Джорджи воплотилась для Софии, да и для меня тоже, сама идея предательства. Я не представлял, до каких пределов простирается предательство, однако ненависть во мне клокотала густая и обжигающая, как похлебка с кукурузной мукой. Мне еще предстояло узнать (через много лет), что Джорджи сам был жертвой, жил меж двух миров, на зыбкой, гибельной грани; что само существование квартала с издевательским именем «Фритаун»[14] полностью зависело от белых.

Но пока что я ненавидел, и ненависть помогала держаться.

Я тешился надеждой: однажды предатель Джорджи Паркс попадется мне, и уж тогда-то я дам выход гневу.