Танцующий на воде

По рождественской традиции каждому из нас дали дополнительный паек съестного: две меры муки вместо обычной одной, тройную норму смальца и солонины. Да еще были забиты два бычка – мясом мы могли распорядиться по собственному усмотрению. В огородиках нашлись капуста и салат, и ни один цыпленок, годный для жарки, не избежал этой участи. Все пошло в общий котел. Мы, невольники, разделились: половина работала в господском доме, половина готовила угощение на Улице, для своих. Я занимался колкой дров, а ближе к вечеру был послан за спиртным. Нам на всех полагалось пять бутылей эля и пять – рома. Наступил ранний зимний закат. Над Улицей витали соблазнительные ароматы праздничного ужина. Сладко пахло курятиной и кукурузными лепешками, запеченными в золе; особенно же дразнил дымок говяжьего бульона. Старфоллские цветные, у которых родня оставалась в Локлессе, привезли гостинцы – пирожки и печенье. Джорджи Паркс и Эмбер с торжествующим видом развернули два огромных, еще теплых яблочных пирога. Мы с ребятами подтащили к столу скамьи, сработанные нами накануне, еще толком не просохшие, занозистые; но для всех места не хватило. В дело пошли ящики, бочонки, пеньки, валуны. Наконец мы расселись вокруг большого костра, дождались приневоленных к господской кухне, прочли молитву и набросились на угощение.

Когда желудки наши, непривычные к изобилию, затрещали по швам, а лица разгорячились от близкого жара, настал черед страшных, исполненных тоски историй о локлесских призраках – иными словами, о невольниках, некогда здесь живших, а ныне утраченных навеки. Двоюродный брат моего отца, Зев из Теннесси, приехал со своим камердинером Конуэем и его сестрой Кэт. Эти двое в детстве были моими лучшими друзьями. У них оказались сведения о моем дяде Джозайе – он женился, две дочки родились. Конуэй и Кэт знали и про сестер Клэй, и про Шейлу – да, их продали, но, хвала Небесам, одному и тому же хозяину. Филиппа, Томас и Брик, давным-давно увезенные Зевом в Теннесси, теперь, конечно, совсем старые, однако живы. После обмена новостями разговор перекинулся на Мэйнарда.

– Не так они его живого любили, как о покойном плачут, – констатировал Конуэй, протягивая руки к огню. – Этим белым вообще соврать – что воздуха вдохнуть. Я сам слышал, как они Мэйнарда выродком называли, а теперь выходит, будто он был чуть ли не Иисус Христос.

– О покойниках не злословят, – сказала Кэт. – Не перечислять же им все его прегрешения.

– Почему это не перечислять? – возразила София. – Я бы вот не хотела, чтоб над моим гробом лгали. Пусть всю правду выложат – какова была, чего дурного сделала, а чего хорошего.

– Да, так правильно, – согласилась Кэт. – Только над нами, цветными, долгих речей не держат. Надсмотрщик скажет: «Зарывайте» – вот и вся панихида.

– Ну и ладно. Зато без вранья. Без паутины, – произнесла София. – От греха я родилась, во грехе живу, во грехе умру – тут ни убавить, ни прибавить.

– Мэйнард как раз лжи не терпел, – снова заговорил Конуэй. – За это белые его прочь гнали, а как потонул он – слезы льют да нахваливают покойного. Стыдно им, вот что. Я ведь Мэйнарда мальчонкой помню. Погляжу, бывало, на него и подумаю: вот дурачка-то послал Господь мистеру Хауэллу. А взрослым я его не видал. Говорят, Мэйнард не поумнел с годами, но зато и хитрить не выучился. Ну а раз так, тогда ясно, отчего по нему родня рыдает. Совесть-то гложет, выхода просит.

– Глупые вы, – бросила Фина, не сводя взора с пламени. – Называют вас белые дурачьем – так оно и есть. Да разве же они там, в доме-то, ради поминок собрались?

Никто не ответил, не возразил, и Фина подняла победный взгляд. Ее боялись – она это знала. Но сейчас общее молчание лишь подвигло Фину продолжить речь.

– В земле все дело, в землице локлесской! Верно вам говорю! – Фина выдержала паузу. Я сидел к ней ближе всех, я видел пляску теней на блестящем ее лице и клубы пара, исторгаемые ее ртом. – Эти белые один перед другим покойника нахваливают не потому, что совесть их заела, так и знайте! – продолжала Фина. – Нет, они перед старым Хауэллом отличаются. Кто, думают, лучше сердце отцовское проймет, тому Хауэлл именье-то и отпишет. С нами вместе. В этом вся штука, вся соль. Спектакль там, в доме-то. Игра большая, а на кону – земля. И мы все.

Будто мы без Фины не понимали. Однако мы и другое учитывали: больше уже нам вместе не собраться, прощанье у нас нынче. Но вслух об этом говорить – только последние сладкие минуты портить. Никто и не говорил. Фина, с ее порванной в клочья душою, разучившаяся улыбаться и находить утешение в совместных воспоминаниях, – Фина рискнула, сказала, после чего поцокала языком, плотнее запахнула белую шаль и демонстративно пошла прочь.