Танцующий на воде

– Я поблизости бродил, – начал Хокинс. – Глядь: бык валяется. Чей бы это, думаю? А он и не бык вовсе оказался. Благодарности не надо, потому ты сам спасся. Гус-река – это ж силища, особливо ближе к зиме. И не таких уносила. Не слыхал я, чтоб люди сами на берег выбирались, а ты вот сумел, Хай. Одолел теченье-то.

– Все равно спасибо, Хокинс.

– Пустяки, – встряла Эми. – Хокинс ничего особенного не сделал. Как же человеку не пособить, который нам без пяти минут свой?

– Хайрам должен был войти в наш дом, стать членом семьи, – подхватила Коррина. – И, несмотря на трагедию, так и будет. Горе да не воспрепятствует этому. Каждому предназначен свой путь, и надобно следовать сим путем, не страшась перемен, кои в руце Божией.

Женщина сотворена помощницею мужчине, ибо несовершенен он без нее, – продолжала Коррина. – Так решил Отец наш Небесный. Соединяя руки пред алтарем, заполняем мы пустоту от изъятого ребра. Ты, Хайрам, умный и способный, это всем известно. Твой отец говорит о тебе с придыханием, как о чуде, но не бахвалится по всей округе твоими удивительными талантами, дабы не проклюнулись зерна зависти, кои дремлют в каждом из человеков. Зависть вынудила Каина к братоубийству. Завистью движимый, обманул Иаков отца своего Исаака. Вот почему твою одаренность, Хайрам, следует замалчивать. Но я-то знаю о ней, я-то знаю.

Шторы были наполовину опущены, траурные вуали опущены полностью. Я видел только контуры двух женских лиц. Корринин голос подрагивал, эхом отдаваясь под низким потолком сильно вытянутой комнаты. Казалось, три голоса сливаются в один – гармония наоборот, исходящая из неясных, завуалированных уст.

Не только вибрирующий тенор, не только слова как таковые – сам характер обращения изумил меня. Сейчас это трудно объяснить, сейчас почти забыта эпоха ритуалов, которые неукоснительно соблюдались тремя сословиями – знатью, невольниками и белым отребьем. Каждому свой набор реплик и действий, своя роль, за рамки которой – ни-ни. К примеру, знати не следовало интересоваться внутренней жизнью невольников. Достаточно помнить их по именам и иметь представление, кто чей сын или дочь. Копни глубже – тут-то власть и пошатнется. Попробуй отними для продажи ребенка у матери, если уже вник в ее «черную душу». Попробуй распорядись выпороть мужчину, соленой водой полить окровавленные к лочья кожи, если поспрашивал его о житье-бытье. В обоих случаях чужая боль будет восприниматься как или почти как своя, а сострадание для белых равняется слабости. И вот уже рука с плетью дрогнула, а невольникам только того и надо. Вмиг смекнут, что хозяин себя в них видит, вмиг хозяина раскусят. Это и есть начало краха. Отныне не жди рачительного ухода за табачными ростками, не рассчитывай, что проплешины засеют заново, сорняки станут регулярно выпалывать, почву тщательно рыхлить, что урожай соберут в срок, оставив достаточно кустов для вызревания семян, что листья нанижут на нитки и пучками развесят на шестах, причем на надлежащем расстоянии, чтобы не загнили и не пересохли, а, напротив, превратились в виргинское золото, покупающее простому смертному местечко рядом с небожителями. В табаководстве чрезвычайно важен каждый этап, и как иначе добиться дармового радения, если не пытками и угрозами: тебя убьют, твоих детей покалечат или продадут? Как, если не вечным страхом?

Вот почему Корринины словесные попытки установить между собой и мной некое подобие человеческой связи так смутили меня, даже напугали. Что на уме у этой женщины? Хоть бы лицо ее видеть, уж я бы прочел по нему дурной умысел. Ишь, два раза повторила «знаю»! Скользкий Хокинс врет – зачем, спрашивается? И что конкретно «знает» Коррина Куинн?

На всякий случай я вымучил:

– Мистер Мэйнард был очень мил.

– Мил?! О нет, Мэйнард был груб и невоздержан, и кому это знать, как не тебе? Запомни, Хайрам: льстивых речей я не терплю, даже о покойном женихе.

– Да, мэм.

– Я хорошо знала Мэйнарда, – смягчилась Коррина. – Деловой жилки он не имел. Такие люди состояний не наживают, а, наоборот, разбазаривают. Но я любила его, я надеялась сгладить несовершенства своей любовью.

Коррина замолчала. Близился полдень. Зеленые жалюзи; располосованное жидким светом пространство; неестественно редкие звуки в доме, где раньше кипела жизнь, спорилась работа… Хоть бы меня отпустили, хоть бы вернуться в сарай, заняться секретером или, допустим, угловым стулом! Мне казалось, еще мгновение – и подо мной откроется люк и я рухну в погреб-ловушку.