Танцующий на воде

Я не лукавил. Если не в тот конкретный момент, то позднее, у себя в каморке, я понял, к чему клонила Коррина. Нет, я не утверждаю, что она симулировала скорбь, да только одно другому не мешает. Горе горем, а планы планами. В чем они состояли? В том, разумеется, чтобы меня заполучить. Надо помнить, кем я был – не человеком, а собственностью, причем ценной. Невольник, умеющий читать, писать, считать; вышколенный лакей и – благодаря феноменальной памяти – шут; чего уж лучше. Вдобавок я был покладист, усерден, честен. По условиям брачного договора я так и так достался бы Коррине – переехал бы к ней в усадьбу Мэйнардовым камердинером. Коррина не видела причин отказываться от явной выгоды. Теперь, прикидывал я, Коррина Куинн будет одолевать отца просьбами, он же, убитый горем, рано или поздно согласится. И куда меня отправят, где найду я приют? Я слыхал, что у Коррины владения пусть в нашем графстве, но далеко на западе, за горами, в необжитой местности. Ей повезло унаследовать эти земли, богатые солью и лесом. В отличие от других виргинских аристократов, полностью зависимых от табака, Коррине разорение не грозило: она могла продавать (и продавала) соль, древесину, пеньку. Да мне-то что до Коррининого благополучия? Надо мной реальная угроза – не Натчез, конечно, но все равно – неминуемая разлука с Локлессом, домом моим.

* * *

Тело Мэйнарда так и не нашли, однако на Рождество в Локлессе собралась вся родня Уокеров, дабы справить поминки по безвременно ушедшему единственному наследнику. Целый месяц мы, невольники, ни минуты покоя не знали. Дом был вылизан до последнего закоулка; особенно пришлось повозиться с гостиной-салоном на верхнем этаже – с тех пор как умерла мать Мэйнарда, эта комната стояла запертой. Мне поручили начищать зеркала; также я починил две веревочные кровати и покрыл лаком старый рояль. Реставрацией я занимался в сарае, а по вечерам работал на Улице вместе с Лоренцо, Птахой, Лемом и Фрэнком. Это были приятели моих детских лет, компания что надо. Мы ремонтировали хижины, обветшавшие без жильцов. Латали кровлю, попутно выбрасывая из-под застрех птичьи гнезда, и таскали тюфяки. Ведь многочисленные Уокеры ожидались в Локлессе вместе с невольниками, которым требовались спальные места.

Стук молотков отвлекал мысли, а я их удерживать не собирался. Приятно было выпасть из реальности, замолкнуть, забыть – так я и сделал. Зато Лем не вынес отсутствия человеческой речи – в его душе ритмичные звуки родили куплет:

В Натчез, Джина, пролег он,
        мой долгий, мой горестный путь.
Да не все ли одно – тут ли, там ли
                     хребет на хозяина гнуть?
Слез не лей, не заламывай рук —
                                лучше друга забудь.

Лем пропел о горестном пути дважды, после повтора выдержав красноречивую паузу: мол, подхватывай, ребята! И мы подхватили. Потом каждый пел соло, сочиняя на ходу, пристраивая (как пристраивают к особняку террасу, балкон или флигель) свою личную печаль, свою боль, свою надежду. Очередь дошла до меня, и я выдал пронзительным речитативом:

В Натчез, к Югу, пролег он,
           мой долгий, мой горестный путь.
Только, Джина, не плачь —
     потерпеть-то осталось чуть-чуть.
Будь покойна, родная, —
                  вернусь-извернусь как-нибудь.

Было решено, что помянуть молодого хозяина следует и невольникам. Не в доме, разумеется, а на Улице. Мы срубили большое дерево, обтесали, снабдили низенькими подпорками – вот и стол, за которым уместятся и свои, и приехавшие. Изготовление этого стола едва меня не угробило, зато, орудуя топориком, я не только избавлял ствол от сучков, но и собственный разум от опасных вопросов.

Утром в канун Рождества я стоял на веранде, вглядываясь в даль. Только-только солнце поднялось над охристо-рыжими горами, как на дороге возникла струящаяся змея – это тянулись в Локлесс многочисленные Уокеры. Я насчитал десять экипажей. Вскоре все наши были приневолены к разгрузке багажа. Тот день помнится мне светлым и радостным, ведь с Уокерами приехали невольники, знавшие меня ребенком, помнившие маму, говорившие о ней с теплотой.