Танцующий на воде

– Что всегда. Потом другие были – Канзас, Миллард, Саммер; обычное дело, сам знаешь. Хотя нет, ты не знаешь. Но ведь понимаешь?

– Понимаю.

– Только до Меркурия всем было далеко. Надеюсь, он жив-здоров. Сошелся на Миссисипи с какой-нибудь толстухой…

София осеклась, резко развернулась и пошла к дому. Я поспешил за ней.

– Не знаю, Хайрам, зачем я тебе все это рассказываю.

Я молчал. Со мной многие откровенничали. Будто на свою память не надеялись, а на мою рассчитывали. Я умел слушать. Я все помнил.

Назавтра я проснулся рано, привел себя в порядок. Солнце только-только поднималось над садом. Я пересек лужайку для гольфа, прошел через сад, где Пит вместе с Исайей, Габриэлем и Буйным Джеком бережно раскладывали по мешкам последние яблоки. Мой путь лежал к валуну. Там я остановился, закрыл глаза, вызвал в памяти образы: Гус-река, туман, черные травы под черным ветром, надпись «Арчибальд Уокер». Я стал обходить валун. Обошел раз, обошел другой. На третьем круге солнечный луч высветил в траве что-то маленькое, и прежде, чем я нагнулся, прежде, чем поднял блестяшку, прежде, чем ощутил зазубрины подушечкой пальца, прежде, чем блестяшка отправилась в мой карман, я понял: это он, пропуск в Высшие Сферы – да только не в те, которые мне грезились.

Глава 6

Выходит, я таки был на залежи. Вот и объяснение всему – реке, туману, синему свеченью. Ни жив ни мертв стоял я среди тимофеевки и кормового клевера, щупал медяк в кармане. Вдруг на темя навалилась тяжесть, виски сдавило обручем орбиты, по коей вращалась вокруг меня реальность. Я рухнул на колени, и высокая трава почти скрыла меня. Сердце ухало, рука потянулась за носовым платком, ведь лоб мой покрылся испариной. Я закрыл глаза и сделал несколько длинных, медленных вдохов-выдохов.

– Хайрам!

Надо мной стояла Фина. Кое-как я поднялся на ноги. Пот заливал мне глаза.

– Господи боже, мальчик! – Фина тронула мой лоб. – Чего это тебя на залежь понесло?

Ответить я не смог – слишком голова кружилась. Фина подставила мне плечо, повела меня домой. Я знал: мы движемся, но лихорадка застила взор. Я видел только охристые вихри с глумливо-киноварными языками – стерню и листву, как подсказывал разум. Вскоре визуальные образы были пересилены обонятельными. Дым очагов, конский навоз и гниющие яблоки, приторный запах Фининой подмышки – все было чрезмерно, и вход в туннель замаячил слепою норой, в каморке же у Фины меня скрючило и долго рвало в тазик.

– Лучше теперь? – спросила Фина, дождавшись финала.

– Вроде да.

Фина дотащила меня до моей каморки, дала чистые штаны и рубаху и деликатно вышла за дверь. Когда она вернулась, я лежал на койке, натянув одеяло до самого подбородка. В молчании Фина взяла кувшин и отправилась к колодцу. Вновь возникнув надо мной, налила полную кружку воды.

– Выпей, мальчик. Тебе отдых надобен.

– Знаю.

– А если знаешь, так чего ж по ночам шляешься? Что ты на залежи позабыл?

– Я… это… Как ты меня нашла?

– Хайрам, кто-кто, а старая Фина всегда и всюду тебя отыщет. Вот, гляди – одежу твою забираю. В понедельник чистую верну.

Уже на пороге она добавила:

– Стирка не ждет. А ты спи. И чтоб с койки ни ногой.

Заснул я сразу, и сны мои были реальнее реальности. Сначала я увидел конюшню в ту ночь, когда разлука с мамой не длилась еще и одних суток. Я уставился в глаза жеребца по кличке Лидер Теннесси; я гляделся в них, пока ртутно-карие зрачки не сделались той жидкой средой, которая выплеснула меня на настил в Финином жилище, где остаток детства я без помех тешился строительством далеко идущих планов.

* * *

Наутро явился Роско, обнадежил:

– Можешь пока баклуши бить, Хай. Наработаешься еще.

Невелика радость – маяться на койке. Меня одолевали вопросы и страхи. Зачем солгал Хокинс? К чему явилась мне мама? Нет, срочно заняться делом, хоть каким-нибудь. Я оделся и вышел на воздух – прямо навстречу фаэтону, в котором на черепашьей скорости ехала с визитом Коррина Куинн. После смерти Мэйнарда она наведывалась почти ежедневно. Появлялась вместе с Хокинсом и Эми, от обеда до вечера молилась в обществе отца. Прежде такого порядка – молиться по целым часам – в доме не наблюдалось. Отец был реликтом отмирающей Виргинии; ему импонировало безбожие отцов – основателей США, оправданное общей неопределенностью той давней поры, общей тенденцией все ставить под вопрос. Теперь, когда в лице Мэйнарда была уничтожена единственная инвестиция в будущее, отец вспомнил о христианском Боге; только Бог у него и остался. Я помедлил на выходе, пронаблюдал, как Хокинс помогает женщинам выбраться из фаэтона – сперва госпоже, затем горничной, как все трое шествуют к дому. По какой причине эти люди внушали мне суеверные чувства? Я тогда не знал. Мне при них себя самого почему-то стыдно было.