Танцующий на воде

Рука инстинктивно скользнула в карман, в котором, конечно, отсутствовал заветный медяк. Щупая пустоту, я пролежал ничком до позднего вечера. Ничком – но в полном сознании. Хокинс утверждает, прикидывал я, будто нашел меня у реки, в то время как мне самому отчетливо помнятся валун, и падение, и колкий шорох черных трав. Память же до сей поры меня ни разу не подводила.

Надо мной гудел дневными звуками дом, этот оплот рабства. Вот звуки пошли на убыль, и я понял: день заканчивается, наступает вечер. Когда все стихло, я снова выбрался в коридор, освещенный единственным фонарем, и шагнул в ночь. Мутный лунный лик глядел сквозь полупрозрачное темное облако, словно сквозь траурную вуаль; он казался заплаканным, а мелкие звезды, наоборот, по контрасту с этой расплывчатостью выделялись четче.

На краю лужайки для гольфа маячила фигура; вот она двинулась в мою сторону по щетинистой траве, вот приблизилась настолько, что я узнал Софию. Огромная шаль покрывала ее с макушки до колен.

– Поздновато для тебя, Хайрам. Ты ведь слабый еще, – пожурила София.

– Да я и так целый день провалялся. В каморке дышать нечем.

С запада потянуло ветерком, и София плотнее завернулась в шаль. Впрочем, глядела она не на меня, а на дорогу, определенно оставаясь в Локлессе лишь телесно.

– Доброй ночи, София. Пойду разомнусь.

Она словно очнулась.

– Что? Ох, вечно со мной так. Ты, должно быть, заметил. Уносит меня; вот задумаюсь – и, глядь, далеко-далеко оказываюсь. Иногда оно пригождается.

– О чем же ты сейчас думала?

София встретила мой взгляд, тряхнула головой, рассмеялась негромко, как бы про себя.

– Ты сказал, что размяться хочешь?

– Ну да.

– Не против, если я с тобой пройдусь?

– В компании веселее.

Я старался говорить небрежно и преуспел; но, подними София глаза, она поняла бы: у меня буквально дыхание сперло. В молчании мы двинулись петляющей тропой – мимо конюшни, к Улице. Много лет назад я бежал в обратном направлении в тщетной надежде отыскать маму. Тропа вильнула, и перед нами возникла цепь узких, затупленных с верхнего конца треугольников-хижин[12]. Одну из них я когда-то делил с мамой, другую – с Финой.

– Ты здесь детство провел, да, Хайрам?

– Да, вот в этой хижине; направо погляди. Потом я прибился к Фине. Ее дом дальше, им Улица заканчивается.

– Тянет тебя сюда?

– Есть маленько. Хотя вообще-то мне хотелось вырваться. Размечтаюсь, бывало… А, пустое. Где те мечты, где тот малолетний дурак?

– То есть сейчас ты о другом мечтаешь, да? О чем же?

– После того что со мной случилось, мне бы воздуха. Вдохнуть мечтаю полной грудью, София.

Внезапно из хижины вышли двое – смутные тени на темном фоне. Одна тень притянула к себе другую и замерла. По истечении пары минут тени с усилием разъяли объятие. Та, что была миниатюрнее, скрылась в дверном проеме. Другая обогнула хижину, растворенная мраком. Через мгновение она возникла вновь – на поле, чтобы нырнуть в лес и исчезнуть уже насовсем. Определенно, это были муж с женой. Он спешил прочь, она оставалась. По тем временам обычное дело; тогда многие находили себе супругов за многие мили от дома. В детстве я не понимал, что заставляет невольников дополнительно усложнять свою жизнь; теперь, глядя на бегущего полем человека и каждой фиброй ощущая: София – рядом, я вообразил, что смысл мне наконец-то открылся.

– Я ведь нездешняя, – вдруг заговорила София. – В других местах жила. Других людей своими считала.

– Что это за места?

– Штат Каролина. Мы с Элен, женой Натаниэля, в один год родились. Только я сейчас не про них. Я про жизнь свою прежнюю.

– Что в ней было?

– В первую очередь парень у меня был. Какой надо парень. Рослый. Сильный. Мы с ним плясали вместе. По субботам соберемся возле старой коптильни и давай землю утаптывать.

София помолчала, видимо смакуя воспоминания.

– А ты, Хайрам, плясать умеешь?

– Не умею. Говорят, матушка моя была из лучших плясуний, да только я не в нее уродился, а в отца. Не повезло.

– Везение тут ни при чем. И умение тоже. Можешь ни в склад ни в лад отчебучивать – тебе слова худого никто не скажет. Главное, столбом не стой. Стенку подпирая, только сам себя обкрадываешь – так у нас, в Каролине, считалось.

– Серьезно?

– Еще бы. Только не подумай: я береглась. Понимала: всякий раз, когда бедрами трясу, будто курочку на улочку выпускаю.

Мы дружно рассмеялись.

– Жаль, я тебя пляшущей не видел, София. Когда меня в дом забрали, все изменилось уже. Да я сам не такой, как все, – и в детстве был, и сейчас остаюсь.

– Ага, я заметила. Ты на моего Меркурия похож. Тоже тихоня; за то он мне и нравился. О чем хочешь с ним говори, любой секрет открывай – он никому ни гугу. Надежный, словом, был мой Меркурий. Мне бы сердечко прижаливать, сообразить бы, что конец придет… Меркурий – он это понимал, насчет конца, а все-таки плясал. Как он плясал, Хайрам! Как мы плясали! Не после ужина, а вместо ужина. Крыша на коптильне – и та подпрыгивала. Помню, у Меркурия башмаки были – что твои кирпичины, а он в них летал ну чисто голубь.

– И что случилось?