Талтос

— Вау… — невыразительно произнесла Мона. — Знаешь, ты действительно чудо. В тебе сочетаются мирское и мистическое, причем самым невероятным образом. Я такого никогда не встречала.

— Вот дела! Ты уже выставляешься, — сказала Мэри-Джейн. — Но я знаю, ты не желаешь ничего дурного, а просто меня немножко дразнишь, так ведь? А ты знаешь, что если бы слово «мирской» начиналось с буквы «б», я бы уже знала, что оно означает?

— Правда? Почему?

— Потому что я дошла в изучении словаря до буквы «б», — пояснила Мэри-Джейн. — Я работаю над своим образованием в разных направлениях, и мне хотелось бы знать, что ты об этом думаешь. Видишь ли, я что делаю? Я взяла словарь с крупным шрифтом. Ну ты понимаешь. Из тех, что для старых леди с плохим зрением. Сейчас я вырезаю слова на букву «б» и сразу с ними знакомлюсь. Понимаешь, вырезаю каждое с объяснением, а потом скатываю их в маленькие шарики… Упс, опять то же самое! — Она засмеялась. — Шарики, сплошные шарики!

— Это я заметила, — сказала Мона. — Мы, маленькие девочки, просто одержимы шариками, да?

Мэри-Джейн буквально захлебнулась смехом.

— Вот это лучше, чем я ожидала, — продолжила Мона. — Девочкам в школе нравятся мои шутки, но в семье почти никто над ними не смеется.

— Но ты действительно смешно шутишь, — сказала Мэри-Джейн. — Это потому, что ты гений. Я прикинула, что вообще есть два типа людей: у одних есть чувство юмора, а у других нет.

— Но что там насчет всех слов на букву «б», скатанных в шарики?

— Я бросаю их в шляпу, понимаешь? Как в лотерее.

— Да.

— А потом достаю их по одному. Если это какое-нибудь слово из тех, которые никто и не скажет, ну, вроде «батибионты», — я его просто выбрасываю. А если это хорошее слово, вроде «блаженство — состояние крайнего счастья», то я его сразу запоминаю.

— Хм… похоже, действительно хороший метод. Полагаю, ты скорее запоминаешь те слова, что тебе нравятся.

— Да, но на самом-то деле я помню почти все, понимаешь? Что, разве я не умница?

Мэри-Джейн бросила в рот хлебный шарик и принялась крошить корку.

— Даже значение слова «батибионты»? — спросила Мона.

— «Глубоководные животные», — тут же ответила Мэри-Джейн.

Она теперь собирала крошки.

— Эй, послушай, Мэри-Джейн! — сказала Мона. — В этом доме уйма хлеба. Ты можешь брать сколько хочешь. Вон там на кухонном столе целая буханка лежит. Я тебе принесу.

— Сиди! Ты беременна. Я сама.

Она вскочила с места, схватила буханку в пластиковой упаковке и принесла на стол.

— Как насчет масла? Хочешь масла? Оно вон там.

— Нет, я приучила себя есть без масла, чтобы экономить деньги, и не хочу к нему возвращаться, потому что, если потом у меня масла не будет, хлеб уже не покажется мне таким вкусным.

Мэри-Джейн надорвала упаковку, вытащила ломоть и тут же выдернула из него мякиш.

— Суть в том, — сказала она, — что я забуду слово «батибионты», если не буду его использовать, но «блаженство» я буду использовать и не забуду.

— Поняла. Но почему ты так на меня смотришь?

Мэри-Джейн ответила не сразу. Она облизнула губы, отломила еще кусочек мягкого хлеба и съела.

— Ты все это время помнишь, о чем мы говорили сначала, да?

— Да.

— И что ты думаешь о своем ребенке? — спросила Мэри-Джейн, и на этот раз вид у нее был слегка встревоженный, или, по крайней мере, казалось, что ее беспокоят чувства Моны.

— С ним что-то может быть не так.

— Да, — кивнула Мэри-Джейн. — Я именно это и предположила.

— Но он не будет каким-то гигантом, — поспешила заявить Мона, хотя с каждым словом ей становилось все труднее продолжать. — Он не какой-то там монстр. Но с ним может быть что-то не так, может быть, гены составили некую комбинацию…

Она глубоко вздохнула. Это, пожалуй, была самая сильная душевная боль, какую только она когда-либо чувствовала. Всю свою жизнь Мона тревожилась о ком-нибудь: о матери, об отце, о Старухе Эвелин, о людях, которых любила. И она познала множество горя, особенно в последнее время. Но тревога за ребенка была чем-то совершенно другим; она пробуждала в ней страх настолько глубокий, что он походил на панику. Мона заметила, что снова прижала ладонь к животу.

— Морриган… — прошептала она.

Что-то шевельнулось внутри ее, и Мона посмотрела вниз, только глазами, не наклоняя голову.

— Что-то не так? — спросила Мэри-Джейн.

— Я очень беспокоюсь. Но разве это не нормально — бояться, что что-то случится с твоим ребенком?

— Да, это нормально, — согласилась Мэри-Джейн. — Но в этой семье множество людей с той гигантской хромосомной спиралью, и у них ведь не рождались чудовищно уродливые дети. Я хочу сказать, ты же знаешь всю историю этих союзов?

Мона не ответила. Она думала. Какая, собственно, разница? Если ее дитя не в порядке, если это дитя… Мона заметила, что смотрит на зелень снаружи. Была еще первая половина дня. Мона подумала об Эроне, лежавшем в похожем на ящик склепе в их мавзолее, на полке над Гиффорд. Восковые чучела, накачанные какой-то жидкостью. Не Эрон, не Гиффорд. И с чего бы Гиффорд в ее сне копать яму в земле?