Талтос

— Я не хочу, чтобы обо мне кто-то заботился по-матерински. Тем более что это не так. Она настоящий вредитель. Она думает… Она думает, что я плохой человек. Это долго объяснять. Она постоянно меня бранит за что-нибудь.

— Видишь ли, когда отцу ребенка столько лет, сколько Майклу Карри, люди обязательно будут винить либо его, либо тебя.

— Ты-то откуда знаешь?

Мэри-Джейн перестала жевать и посмотрела на Мону.

— Но это ведь он, так? Я просто как бы вычислила. Ты была так с ним нежна, когда я в первый раз сюда приходила. Я вовсе не хотела тебя злить. Я подумала, ты была этому рада. Я и сейчас чувствую, что ты на самом деле счастлива оттого, что отец именно он.

— Я не уверена.

— Это он, — уверенно кивнула Мэри-Джейн.

Она воткнула вилку в последний кусок телятины, сунула его в рот и принялась жадно жевать. Ее гладкие загорелые щеки при этом энергично двигались, но на них не возникало ни морщинки, ни какого-либо видимого искажения. Да, эта девушка была прекрасна.

— Знаю, — сказала она, проглотив мясо, прожеванное лишь настолько, чтобы не застрять в пищеводе и не удушить ее насмерть.

— Послушай, — заговорила Мона, — есть кое-что такое, о чем я пока никому не рассказывала, и…

— Все это знают, — заявила Мэри-Джейн. — Беа знает. Беа мне сказала. Ты знаешь, что спасает Беа? Эта женщина переживет свое горе по Эрону по самой простой причине. Она никогда не перестанет тревожиться о ком-нибудь еще. И теперь она по-настоящему беспокоится о тебе и Майкле Карри, потому что у него есть те гены, как всем известно, и он муж Роуан. Но она говорит, что тот цыган, в которого ты влюбилась, совсем тебе не подходит. Он создан для женщины другого типа, какой-нибудь дикарки, бездомной, без родни, как и он сам.

— Она все это говорила?

Мэри-Джейн кивнула. И вдруг схватила с тарелки, поставленной для них Эухенией, несколько ломтей простого белого хлеба.

Мона вообще не видела в таком хлебе нечто подходящее для потребления. Она ела только французский хлеб, или булочки, или что-нибудь должным образом приготовленное к отдельным блюдам. Но нарезанный ломтями хлеб! Нарезанный ломтями белый хлеб!

Мэри-Джейн взяла верхний ломоть, сложила его пополам и стала обмакивать в соус.

— Да, она все это говорила. Она рассказала тете Вив, а та — Полли и Энн-Мэри. Похоже, они не знали, что я их слышу. Но это как раз то, что ей поможет. Она много думает о родных. Хочет, например, приехать в Фонтевро и заставить меня переехать.

— Но откуда все они знают обо мне и Майкле?

Мэри-Джейн пожала плечами:

— Ты меня спрашиваешь? Милая, это же семейство ведьм, и уж тебе знать об этом лучше, чем мне. Да они могли это узнать множеством способов! Но если подумать, то это Старуха Эвелин распустила язык, говоря с Вив, если не ошибаюсь. Что-то насчет того, что вы с Майклом оставались здесь одни.

— Да, — со вздохом ответила Мона. — Вот уж большое дело! Я не обязана им докладывать. Это уж слишком.

Но если они начнут придираться к Майклу, если они начнут как-то угрожать ему, если они начнут…

— Ох, не думаю, что тебе стоит из-за этого беспокоиться, я же говорю, когда мужчина такого возраста и совсем юная девочка делают подобное, всегда начинают винить того или другого. Они просто начинают говорить что-нибудь вроде: «Ну, Мона всегда получает то, чего хочет», или «Бедный Майкл», или «Ну, если это его подняло с постели и заставило чувствовать себя лучше, то, может быть, у Моны целительский дар».

— Ужасно! — воскликнула Мона. — Но вообще-то я именно так себя и чувствую.

— Знаешь, ты крутая! — признала Мэри-Джейн.

Соус к телятине закончился. Мэри-Джейн съела следующий ломоть хлеба без всего и закрыла глаза с довольной сытой улыбкой. Ресницы у нее были дымчатые и слегка фиолетовые, такие же, как губная помада, но едва заметно подкрашенные. Это было очаровательно и прекрасно. У нее было почти безупречное лицо.

— Теперь я поняла, на кого ты похожа! — воскликнула Мона. — Ты похожа на Старуху Эвелин! Я имею в виду, на ее фотографию в молодости.

— Ну, в этом есть смысл, разве нет? — ответила Мэри-Джейн. — Мы же все ведем род от Барбары Энн.

Мона вылила в свой стакан остатки молока. Оно все еще было замечательно холодным. Может быть, они с малышом смогли бы жить на одном молоке. Мона не знала.

— А почему я крутая? — спросила Мона. — Что ты подразумевала под этим?

— Я имела в виду, что тебя не так-то легко обидеть. Обычно, когда я вот так разговариваю, ну, понимаешь, ничего не скрывая, как будто стараюсь узнать кого-то… Я оскорбляю этого человека.

— Нечему и удивляться, — сказала Мона. — Но меня ты не оскорбила.

Мэри-Джейн жадно уставилась на последний тонкий ломоть хлеба, забытый на тарелке.

— Можешь взять его, — сказала Мона.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

Мэри-Джейн схватила хлеб, выдернула из него мякиш и принялась скатывать его в шарик.

— Ох, до чего же мне нравится вот так его есть! — сказала она. — Когда я была маленькой, обычно брала целую буханку и всю превращала в шарики!

— А как насчет крошек?

— Тоже скатывала в шарики, — ответила Мэри-Джейн, грустно покачивая головой. — Все скатывала в шарики.