Таксидермист

И так без конца. Норман к этому привык. Он не был новичком и отвечал чисто механически. Ошибку он совершил, отвечая на вопрос об этнической принадлежности. Об этом он уже успел забыть, поскольку с подобной категорией за пределами Осэкоза никогда не сталкивался, а в такой форме ничего подобного не существовало даже в его времена. Он ответил «польская», но имелось в виду не это. «Европейская» тоже ничего не дало, ибо оказалось, что чиновница, по сути, хочет знать цвет его кожи, но ей нельзя этого говорить. В мире Нормана не существовало никаких официальных обстоятельств – не считая составления словесного портрета разыскиваемого или пропавшего без вести, – при которых кто-либо мог об этом спросить, так что он беспомощно ответил «белая». В ответ чиновница скучающим тоном заявила, что «нет такой категории». Есть кавказская, или афроевропейская, или ориентально-европейская, или индоевропейская, или коренная американская, или коренная африканская, или магрибско-европейская. Норман понятия не имел, что от него требуется. Он выбрал кавказскую, но оказалось, что его предыдущий ответ спровоцировал прохаживавшуюся неподалеку начальницу охранников.

– Белая! Белая! – яростно передразнила она его, демонстративно хватаясь за кобуру. – И приезжают же такие фашистские шовинистические свиньи! Бескультурье! Хамство! Белый нашелся! Расист!

Фашистские свиньи получили назад свои удостоверения личности и потащили свои сумки на поживу таможенникам. Толстый усатый тип в запятнанной серой рубашке никак не мог справиться с липучкой, и Норману пришлось его выручать.

– Апельсинчики! – обрадовался таможенник. – Один тебе, милок, один мне. Один тебе… Не нравится? Может, курточку пошлиной обложим?

Это были вовсе не апельсины, а хурма, но таможенник явно не был ботаником.

Норман скромно подвинул в его сторону один из пакетов, в котором лежали полкило кофе, пачка табака и маленькая бутылка «Джонни Уокера», а также большая, хоть и дрянная, шоколадка из уценки, кисть бананов и шесть батареек. Совершив этот маневр, он деликатно отошел назад, показывая, что не желает иметь с этим пакетом ничего общего.

Таможенник слегка скривился, давая понять, что божество не удовлетворилось жертвой.

Оценив округлую фигуру противника, намекавшую на склонность к гедонизму, Норман применил трюк под названием «запретный плод», добавив банку халвы (сахар – белая смерть!) и еще одну, с консервированной ветчиной из арктического армейского пайка. На пухлой физиономии чиновника появилась легкая улыбка. Норман сделал последний ход, слегка расстегнув липучку на клапане сумки. Взору таможенника предстал узенький краешек цветного журнала с явно видимым на корешке названием «Ловелас».

Противник дважды пошевелил бровями, сдавая партию, и, оглядевшись, изящным жестом иллюзиониста смахнул журнал под крышку стола, сказав: «Конфисковано».

Последнего чиновника, вооруженного печатью, удалось с легкостью преодолеть с помощью банкноты в пять евро, забытой в обложке удостоверения личности.

* * *

Когда автобус отъезжал от границы, пассажиры выглядели так, будто чудом спаслись в авиакатастрофе. Начались разговоры, кто-то угощал виски (ПРЕСТУПЛЕНИЕ!), водитель включил музыку. Норман смотрел на залитую лучами утреннего солнца зону. Он возвращался домой. За окном тянулся такой же лес, как и по другую сторону, пустые пространства, поля. Дорога здесь была заметно у́же и вся в заплатках. Он видел щиты на обочинах, но меньше размерами, реже расставленные, неподвижные и, как правило, без собственного освещения. Зона была свободна от инфантильной назойливости рекламы. Ее место занимали плакаты социального, политического и оздоровительного содержания.

Например, красивая фотография цвета сепии, как минимум начала двадцатого века, изображающая маленького худого азиата, который в подвернутых штанах бредет по колено в воде, таща на закорках усатого толстяка в белом мундире. И текст: БЕЛЫМ МУЖЧИНАМ ЕСТЬ ЗА ЧТО ПРОСИТЬ ПРОЩЕНИЯ.

Или раздувшаяся падаль и надпись: МЯСО – СМЕРТЬ.

Или молодая женщина с автоматом на фоне радуги и загадочные слова: НАША СТОРИЯ!

И старый лозунг, который Норман прекрасно помнил: СПЕРВА ДРУГИЕ, ПОТОМ ТЫ!

Они миновали пустое поле, поросшее редкими деревьями, и Норман понял, что это наверняка тот самый ясеневый лес, который он сажал в детстве. По непонятным и загадочным причинам власти вдруг решили, что сосны не экологичны, и лес, который рос здесь с незапамятных времен, вырубили под корень, после чего послали школьников, чтобы те сажали правильные деревья: ясени, буки и грабы.

Прижилось всего пять.

С той поры заросшую бурьяном дикую пустошь возле города называли ясеневым лесом.

* * *

Когда они доехали до места, окутанный серым рассветом город выглядел полностью безлюдным. Он показался Норману еще более скособоченным и грязным, чем раньше, и одновременно до боли знакомым. Норман знал здесь каждый камень: ничего не изменилось, даже ни один овощной ларек не покрасили заново. То, что сломалось десять лет назад, было сломано и теперь, а то, что покосилось, оставалось покосившимся.