Таксидермист

– Нет. Я расскажу тебе, как бы было. Пурга утихнет, мы вызовем вертолет, и он в самом деле прилетит – красивый, заграничный, украшенный орлами, и на его борту будет стадо откормленных бычков, пахнущих одеколоном, которые станут радоваться: «Андрей Степанович, вы спасли нашего ветерана!» А час спустя в лагере поднимут на ноги всех зэков и бросят им кровавые лохмотья. «Смотрите, падаль! Так кончит каждый, кто хочет от нас сбежать. Отсюда не убежите, суки! Наша великая социалистическая родина доберется до любого!» Может, потом они усилят ограждение, кого-то вышвырнут без пенсии за то, что он впустил постороннего в спецзону. Буря наверняка прекратится. И что будем делать?

– Пока что буря продолжается, – угрюмо ответил Корпалов. – Налей, брат.

* * *

Они пили, пели и трезвели, рассказывая друг другу о своих мирах. За окном завывал буран, в тундре бушевал ледяной ураган, окутывая бескрайнюю пустыню туманом белого, будто пустой экран, мертвого снега. Существовал только ветер, а еще снег и мороз. И наполовину засыпанная изба посреди белой глуши. Вращался ротор генератора. Гудел ветер. Внутри за столом сидели двое. Пока что никакого другого мира не было.

Корпалов стыдился рассказывать о своей жизни – слишком уж та была незначительной. О проблемах с женщинами, с семьей, о том, что он чересчур самостоятельно мыслил или что ему наскучила его работа. Честно говоря, все это выглядело довольно глупо. Никто ему всерьез не угрожал, он мог как брюзжать по поводу текущей политики, так и вовсе ею не интересоваться. Он всегда ел досыта, никто его всерьез не бил. Убить тоже не пытались. Что тут рассказывать?

Если только он вообще не помнил своей жизни, будучи безумцем особой важности, запертым в сибирском анклаве. Но об этом он боялся даже подумать.

Один из их миров не существовал. Каждый верил в свой собственный. Им не удавалось найти ни окончательного доказательства, ни ответа.

На третье утро Иван Иванович вошел в кухню с крайне задумчивым выражением на лице. Корпалов читал за столом.

– Знаешь, чем я занимался в прошлой жизни? До того, как меня замели? – спросил гость.

– Был каким-нибудь ученым?

– Да, астрофизиком. Ничего уже из этого не помню. Разве что какие-то основы. Десять лет – куча времени. Выветрилось.

– Ты мог быть и физиком, и офицером-летчиком. Одно другому не мешает.

– Не в том дело. Я пытаюсь понять, что произошло. Я помню, как должен рассуждать ученый, оказавшись перед лицом необъяснимого явления. И я нашел объяснение – позавчера. Теорию санатория для сумасшедшего. Пока теория способна дать толкование происходящему, не следует от нее отказываться. Вот только я больше всего на свете, изо всех сил хотел бы оказаться неправ. Мне не важны ни моя жизнь, ни мой мир. Я предпочел бы, чтобы прав оказался ты. Нельзя так думать – это нелогично и ненаучно. Правда одна, нравится она нам или нет. К счастью, в моей теории нашлись и слабые стороны. Небольшие, но тем не менее. Ты должен об этом знать – так будет честно. Знаю, ты страдаешь с тех пор, как от меня об этом услышал, и у тебя самого есть сомнения. Так вот – у меня тоже.

Сомнение первое: я, правда, некомпетентен в этом вопросе, поскольку понятия не имею о психиатрии. С другой стороны, я сидел и с психами, и с психиатрами. В общем-то, никаких серьезных знаний я не набрался. Так, любительщина. Но я не могу поверить в безумца, который сбежал в некий выдуманный мир, погрузившись в него столь глубоко, что вообще не замечает реальности – лишь собственные иллюзии, но, оказавшись в контролируемом окружении, ведет себя совершенно нормально. Я наблюдал за вами, Андрей Степанович. Никаких следов психоза. Вы рассуждаете правильно, не садитесь то и дело, выдумывая этот свой мир, иначе это выглядело бы именно так. Чтобы вообразить себе нечто столь обширное в мельчайших подробностях, потребовалось бы немало труда. К тому же шизофреник – это шизофреник. У него были бы какие-нибудь приступы, нарушения поведения, он страдал бы повышенной возбудимостью, плакал, метался, ходил будто волк по клетке. Тем временем за окном буран, на улицу не выйти, двое незнакомых людей в запертом доме, а ты, брат, книжку читаешь. Или решаешь кроссворд. Играешь в шахматы, дремлешь. Разговариваешь. Мне самому хотелось бы куда-то пойти, проверить, не знаю. Я боюсь. А ты раскладываешь пасьянс. Мне не хочется верить, что ты псих, – вот что я хочу тебе сказать.