Так берегись

– Да просто не знаю, какие тут могут быть извинения. Что ни скажи, слишком мало получится. И не о том. Главное, себе же, дурак, сделал хуже. Сам теперь не понимаю, почему так долго не приходил…

– Нечего тут понимать, – перебила меня Агата. – Ты не приходил, потому что я этого не хотела. Решила, ну тебя в задницу. Обойдусь. Но долго, как видишь, не продержалась. Соскучилась. Без тебя всё как-то незаметно утратило смысл. Даже вся эта роскошь в вагонах стала меня бесить, потому что больше некому хвастаться. Красота была для тебя! Я её отменила на хрен, то ли тебе, то ли самой себе назло.

Я был настолько ошарашен услышанным, что вынырнул из счастливого оцепенения и понемногу начал соображать. Значит, я не приходил, потому что она не хотела? То есть это не Джуффин ловко воздвигал невидимые препятствия между мной и призрачным поездом, а Агатино нежелание видеться? Или даже ещё хитрей – Джуффин честно меня отвлекал, но его ухищрения срабатывали только потому, что так хотела Агата? А то я бы давно махнул рукой на дела и соблазны; работа – ладно, но что может быть проще, чем, извинившись, отменить ужин, или отказаться от приглашения на концерт? И побежал бы на пустырь, как сегодня, сам толком не понимая, что делаю и зачем? Потому что Агата соскучилась, и это сработало как Большое Заклинание Призыва, при помощи которого заманивают в ловушку опасных врагов. Ну ничего себе. На это я не согласен. В гробу я видел такую мистическую связь!

Агата почувствовала перемену в моём настроении. Отстранилась, села возле окна. Взяла в руки ярмарочную кружку, которую я поставил на стол прежде, чем её обнять. Спросила:

– Что это? Откуда оно взялось?

– Кружка с той самой ярмарки, где люди машут тебе светящимися веерами, – ответил я.

И тоже сел, но не рядом с Агатой, напротив. Как говорится, от греха подальше. Хотя, собственно, почему «от греха»? Скорее уж, подальше от радости. Но всё-таки не настолько далеко, чтобы она совсем прошла.

Очень странно я тогда себя чувствовал. Таял от счастья, но полноте сердечного ликования мешала включившаяся голова, смятенно перебиравшая варианты: значит, я, получается, безвольно подчиняюсь её желаниям, принимая их за свои? Это вот так ощущается? Уверен, что сам чего-то хочешь или не хочешь, но хочешь вовсе не ты? И ничего нельзя сделать, теперь всегда будет так? Или Агата влияет на меня только отчасти? И если знать об этом влиянии, ему можно сопротивляться? Ещё чего не хватало – поступать не по собственной воле! Никто никогда не будет решать за меня.

Агата то ли не слышала сейчас мои мысли, то ли игнорировала проблему с невозмутимостью опытного дипломата. Вертела в руках стеклянную кружку, разглядывала её так внимательно, как будто ничего на свете не было сейчас важней.

– Невероятно, – наконец вздохнула она. – Настоящая вещь из реального мира живых людей, а я могу взять её в руки. Такой удивительный парадокс.

– Да если бы только кружка. Всё – удивительный парадокс, – откликнулся я.

Агата молча кивнула. Поднесла кружку к губам, попробовала вино, которого ещё немного осталось. Вернее, попыталась попробовать. Растерянно сказала:

– Ничего не чувствую. Просто вообще ничего. Как будто кружка пустая, хотя я вижу, что жидкость там есть. То есть, получается, я могу взять в руки предмет из реального мира, но ваших напитков для меня всё-таки нет. Ладно, не очень-то и хотелось. Обойдусь… – и вдруг уронила кружку, совершенно по-детски прижала руки к щекам, воскликнула: – Ой, смотри скорее в окно! Видишь мельницы? Это Ар-Круаёт!

За окном сейчас была не обычная темнота, а сизо-голубой предрассветный сумрак. Солнце ещё не взошло, ну или солнца ещё не взошли, леший знает, сколько светил положено этим бескрайним полям за окном, но видно всё было, как днём. Далеко на горизонте высилось несколько десятков ветряных мельниц, даже на таком расстоянии казавшихся огромными. У одних крылья неподвижно застыли на месте, у других вращались – с разной скоростью, в разные стороны; это выглядело так, словно у каждой мельницы был свой собственный, только ей положенный ветер, а между ними – непроницаемая для ветра невидимая стена.

– Эти мельницы перемалывают не зерно, а судьбы, – сказала Агата, и моё сердце сразу замерло от ужаса и восторга, как в детстве, когда рассказывали друг другу страшные волшебные сказки на чердаке, в темноте.