Так берегись

Ответа на эти вопросы у меня не было. Чем дольше я анализировал своё поведение, тем меньше его понимал. В жизни я не раз совершал импульсивные поступки; можно сказать, практически только их и совершал, но это всегда происходило под влиянием сильных чувств, оправданных и не очень; не важно, главное, что чувства были, и я не мог с ними совладать. А сейчас я ничего особенного не испытывал – ни внезапной тоски, ни вины, ни страха, что всё вот-вот рухнет, ничего такого, что могло бы заставить меня срочно бежать на пустырь. Тем не менее именно это я и сделал. Но дырку в небе над моей идиотской башкой, зачем?

Я хотел было сразу вернуться обратно, сказать: «Ура, дела отменились», – и продолжить игру, но вместо этого почему-то пошёл к палатке братьев Ярайнис с уриуландским приморским вином, о котором сам сэр Кофа Йох, сибарит и придира, отзывался как о «вполне приличном». Раз уж я всё равно здесь, надо наконец-то попробовать, что за вино такое. Если понравится, куплю пару бутылок, принесу с собой в качестве извинения, – так я думал, обшаривая карманы лоохи в поисках мелочи, которая, хвала магистрам, там нашлась, принимая из рук торговца большую стеклянную кружку прозрачного зеленоватого вина, с обычным для меня недоверием к незнакомым напиткам пробуя её содержимое – ну, вроде, действительно ничего… – а потом я услышал далёкий паровозный гудок и вздрогнул, чуть не выронил кружку, натурально каким-то чудом удержал её в руках. Хотя непонятно, чего было вздрагивать, с какого перепугу паровозный гудок вдруг стал для меня такой великой неожиданностью. А то я с самого начала про поезд не знал.

Да знал, конечно, – думал я, пробираясь через толпу поближе к рельсам, блестевшим при свете ярмарочных огней. Просто уже забыл, как это удивительно, когда в центре столицы Соединённого Королевства, посреди ярмарочного веселья вдруг гудит паровоз. Очень давно я здесь не был. И теперь, хоть убей, не понимаю, почему.

На этот раз поезд ехал так медленно, что казалось, он вот-вот остановится, и из вагонов начнут выходить пассажиры, желающие развеяться, купить гостинцев и покурить. Однако пассажиры даже в окнах не показались. И веселья сегодня в поезде не было, ни смеха, ни звона посуды, ни музыки, во всех купе горел одинаковый тусклый свет ночников. Агата тоже не выглянула, и тогда я впервые за всё это время всерьёз испугался – а вдруг её больше нет? Поезд остался, а Агата исчезла, потому что я перестал отдавать ей силу; никто не говорил мне, что такое может случиться, но никто и не знает всех вариантов, даже леди Сотофа, даже древние маги, с которыми она наверняка ходила советоваться. Что толку в этих советах, сколько наваждений, столько и правил, у каждого – свои.

На подножку я вскочил, не раздумывая. Конечно, облился вином, но кружку не выронил, почему-то очень крепко её держал. Так и шёл потом по вагонам с почти пустой кружкой, изумлялся внезапно наступившему запустению – где ковры, вазы с цветами и вся остальная роскошь? Почему все окна закрыты, стёкла такие пыльные, словно их сорок лет не мыли, а на полу какие-то пятна? Это же наваждение, откуда здесь грязь?

Я бесцеремонно заглядывал во все купе, открывал там окна, решив, что сквозняк совершенно точно не повредит. Безрезультатно дёргал двери туалетов, которые все, как один, оказались заперты, и это даже в сложившихся обстоятельствах очень меня смешило – идеальный компромисс между реальностью и наваждением, санузлы в соответствующих местах обозначены, но заперты за ненадобностью. Я бы, пожалуй, тоже не жаждал после смерти продолжать ходить в туалет.

Белокурой незнакомки и остальных Агатиных вымышленных друзей нигде не было, зато сама Агата, в конце концов, всё-таки нашлась в последнем вагоне; ну то есть, наоборот, в первом, если считать по ходу движения, просто я-то начал искать с конца. Сидела в купе на голой, ничем не застеленной полке, обхватив руками колени, смотрела на меня исподлобья, сердито и неприветливо, чего я, по справедливости, заслужил.

Но в тот момент мне было плевать, с каким выражением она на меня смотрит, рада или не рада, главное, что я здесь, и Агата никуда не исчезла, а всё остальное можно исправить, даже если на самом деле нельзя. Бросился к ней, обнял, вернее, сгрёб в охапку, откуда силы взялись, не закружил только потому, что места свободного не было, в купе толком не повернёшься, куда здесь ещё кого-то кружить. Поэтому мы просто стояли, обнявшись, подпрыгивая и раскачиваясь вместе с вагоном, который нёсся сквозь тьму из никуда в никуда, и я чуть не плакал от удивительного, ни на что не похожего ощущения – я дома, наконец-то вернулся, всё остальное не имеет значения, ничего остального сейчас вообще нет.

– Ты почему-то мокрый, – наконец сказала Агата. – И даже отчасти липкий. Но ладно. Я так рада, что чёрт с тобой.

– Я тоже рад, – откликнулся я. – Такое счастье снова здесь быть.

– Вообще-то, я ждала извинений, – вздохнула Агата. – Хотя бы формальных. Как знак, что ты понимаешь, насколько неправ.