t

– Мы говорили, э-э-э, о вашем решении раздать имущество бедным и посвятить жизнь простому крестьянскому труду. Вы обратились ко мне, поскольку термин «опрощение» и имя «граф Т.» – своего рода синонимы в Петербурге, так уж вышло. Я незаслуженно слыву у людей авторитетом в этой области. Но ваша подруга Аксинья, – Т. кивнул на портрет, – достигла на этом пути гораздо большего. Когда она хочет, ее невозможно отличить от простой крестьянской девушки, поэтому она без труда обучит вас манерам сельского жителя. А работа в поле укрепит ваше тело и очистит дух.

Олсуфьев поглядел сначала на портрет Аксиньи, затем на Т. и надолго задумался.

– Позвольте, – сказал он наконец, – но если я решил посвятить себя землепашеству, надо же сначала выйти в отставку?

– Я думаю, – ответил Т., – достаточно будет дать телеграмму на Высочайшее имя. Это, в конце концов, единственная привилегия кавалергарда. Не считая права ходить в самоубийственные конные атаки – но сейчас, слава Богу, не двенадцатый год.

Олсуфьев глянул на свою каску на столе.

– Насчет телеграммы согласен, – сказал он весело. – Это будет даже свежо, пожалуй. Но вот как раздать имущество бедным? Оно ведь у меня весьма обширно, не сочтите за хвастовство. На это уйдут годы, и не видать мне труда в поле как своих ушей.

– Я полагаю, – ответил Т., – вам следует доверить дело какому-нибудь благотворительному обществу, известному своим бескорыстием. Но позвольте дать совет – действовать следует незамедлительно, пока ваше решение еще твердо. Не оставляйте себе дороги назад. Многие сильные люди на этом пути пали жертвой колебаний и нерешительности.

Олсуфьев презрительно усмехнулся.

– Плохо же вы меня знаете, если так обо мне думаете. Знаете что? Я прямо сегодня сделаю все необходимое. Найду благотворительное общество. Найму адвокатов, которым можно будет доверить всю процедуру. И до вечера подпишу все бумаги.

Его взгляд упал на ружье, лежащее на коленях Т.

– Осторожнее, граф, – сказал он, – вы взвели курки, а оно заряжено. С оружием не шутят. Дайте-ка…

После короткой внутренней борьбы Т. протянул ему ружье. «Будь что будет, – подумал он, чувствуя холодок в груди, – даже любопытно…»

Сделав серьезное лицо, Олсуфьев осторожно опустил собачки в безопасное положение, подошел к стене и повесил ружье на место.

– Не желаете ли составить мне компанию? – обернулся он к Т. – Я ведь первый раз в жизни… э-э… опрощаюсь. Вдруг там будут люди, возникнут вопросы…

– Но если с вами буду я, ваше решение будет выглядеть несамостоятельным, – ответил Т. – И потом, будет лучше, если я в это время переговорю с Аксиньей. Она скоро будет здесь. Скажу вам откровенно, как другу – великому повороту судьбы, который вы замыслили, может помешать женщина. Особенно близкая – крики, слезы… Я постараюсь ее подготовить.

– Хм, – сказал Олсуфьев, нахмурился и внимательно посмотрел на портрет. – Женщина – это всегда опасно. Яд в драгоценном бокале, сомнений нет.

Т. поднялся со стула и встал так, чтобы синий пузырек на столе не был виден за его спиной, а затем спрятал его в карман.

– Что же, граф, – продолжал Олсуфьев, отворачиваясь от портрета, – я тогда пойду выяснять, как быстрее все это проделать. Увидимся вечером, или завтра – вы ведь будете в городе?

Т. кивнул.

– Я в Петербурге надолго.

– Тогда я не прощаюсь, – сказал Олсуфьев, берясь за дверную ручку. – И вот что, граф – спасибо за духовную помощь. Вы и представить не можете, как мне сейчас легко и покойно на душе.

Когда дверь закрылась, Т. быстро подошел к секретеру, откуда Олсуфьев достал фотографию и пузырек, нашел карандаш и листок бумаги, и записал:

Соловьевцы, собрание. Завтра в шесть, второй дом по Милосердному переулку.

Спрятав записку в карман, он поглядел на двустволку, висящую на стене, зевнул и нерешительно почесал в бороде.

«Все же не следовало отпускать его одного, – подумал он, – как бы не вышло беды… Может, все же догнать?»

XXII

Улица, по которой уходил Олсуфьев, была совершенно пустой, что выглядело немного странным несмотря на ранний час. За все время преследования Т. никого не встретил – и это было хорошо, потому что двустволка в его руках наверняка смутила бы прохожих.

То, что Олсуфьев лукавит и ему нельзя верить, выяснилось на первом же перекрестке, когда к тому присоединился явно ожидавший его спутник – ливрейный лакей с объемистой сумкой на плече.

«Я ведь чертовски голоден, – понял вдруг Т., глядя на лакейскую сумку. – Нельзя жить в материальном мире и игнорировать его законы. Федор Михайлович в таких случаях охотился на мертвых душ и имел с них колбасу и водку… Мерзостно… Но как быть? When in Rome, do as the Romans do [6], даже если этот Рим имеет неясный порядковый номер…»

Т. вспомнил, что в кармане лежат очки со святоотческим визором, вынул их и решительно надел на нос.

И Олсуфьева, и лакея окружал отчетливый желтый ореол, который сразу перевел вопрос в ту чисто практическую плоскость, которая начинается за гранью добра и зла. Сглотнув слюну, Т. взвел ружье.