t

– Хуже того, – сказал Т. – Если бы мы существовали им на потеху, в этом было бы абсурдное величие. Великолепие бессмыслицы. Нет, мы живем для того, чтобы они могли кормиться. Мы что-то вроде выращиваемых на продажу кроликов в подсобном хозяйстве отставного коллежского асессора.

– Но зачем богам подсобное хозяйство? Они же боги.

– Они боги только для нас. А в своем собственном измерении это довольно прискорбные существа. Так мне, во всяком случае, показалось.

– Но почему создатель никогда не говорит со мной? Или с остальными? Почему он говорит только с вами? Из особого предпочтения?

Т. секунду подумал.

– Не знаю, – сказал он. – Большой любви к себе я не заметил, скорее наоборот. Возможно, для наслаждения своим всемогуществом ему нужен свидетель. А со всеми остальными он никогда не говорит просто потому, что он, по большому счету, преступник. Ему стыдно появиться перед своими страдающими творениями, поскольку их жизнь и есть его преступление. Кроме того, он не один. Их целая банда, просто остальные со мной не говорят. Но я их чувствую, о, еще как…

– Жуть какая, – отозвался Достоевский.

– Хотели правды? Так не жалуйтесь. Это, во всяком случае, объясняет, почему вы живете в уродливом, жестоком, кое-как склепанном аду, о котором вам не позволяется даже связно думать.

– Это неправда, – сказал Достоевский. – Думать я волен что хочу. И решать тоже. Моя воля свободна.

– Так только кажется, – ответил Т. – То, что вы считаете своими мыслями – на самом деле голоса ваших создателей, которые постоянно раздаются у вас в голове и управляют каждым вашим шагом. Все за вас решают они.

– Но каким образом их мысли могут возникать в моей голове?

– Да вот именно таким, каким возникают, Федор Михайлович. Это ведь только формально ваша голова. А на деле – футбольный мяч, которым они играют в свои жуткие игры. И до тех пор, пока вы разрешаете их голосам звучать в своем уме и живете в нарисованном ими мире, вы существуете исключительно для их мелкой выгоды.

– Но зачем они это делают?

– Я уже сказал. Это промысел.

– Вы имеете в виду божественный промысел?

– Божественный промысел, Федор Михайлович, примерно то же самое, что отхожий. Сезонная коммерция в небольших масштабах.

– Ну и цинизм, – поежился Достоевский. – Но в таком взгляде на вещи нет новизны, граф. Да, мир создан не нами. И в нем есть бесы. Но в нем же есть и ангелы. Вы сейчас просто обозвали творца новым именем и дали понять, что придерживаетесь о нем невысокого мнения. Но не все ли равно, как мы его назовем – Ариэль или Саваоф? Главное, он создает мир и нас. Так что же вы, собственно, открыли?

– Один важный нюанс, – сказал Т. – Хоть он создает мир и нас, мы при желании способны делать это сами. Я знаю совершенно точно.

– Откуда?

Т. ничего не ответил – но его лицо вдруг показалось Достоевскому неподвижным и суровым, будто высеченным из могильного гранита. Достоевский ощутил странный трепет.

– Вы… Вы это узнали на том свете? После того, как вас убили у лодочной станции?

Т. кивнул.

– И вы… Воскресли?

– Я бы не стал употреблять таких торжественных слов, – сказал Т. – У меня, если верить покойному Кнопфу, и без того проблемы с церковной догматикой. Скажем так, я вернулся в мир. И теперь я действительно существо иной природы, чем вы или эти бедняги, которых вы убиваете из-за колбасы.

– Иной природы? Но в чем разница?

– Она в том, – ответил Т., – что теперь я создаю себя сам. Когда Ариэль обрек меня на исчезновение, я провалился в забытье, в серое ничто, о котором ничего нельзя сказать. Возможно, я просто растворился бы в нем, но желание дойти до Оптиной Пустыни было слишком сильным. И теперь я действую из вечности. Тело мое кажется находящимся здесь, но это просто видимость. Моя истинная природа и сущность пребывают там.

– Где – там?

– Как бы во сне, – ответил Т. – Но на гораздо более глубоком уровне. Правильнее будет сказать, что я вижу сон про вас, про этот город и все остальное. Иногда мне снится и Ариэль – это, пожалуй, самое неприятное. Но теперь он тоже просто сон.

– А как вы создаете себя и мир?

– Белой перчаткой.

– Какой белой перчаткой?

– Которую я сотворил из ничего в самом начале. Это была первая зацепка. На самом деле чистейшая условность, но без нее ничего не вышло бы. Я начал создавать мир как текст, потому что надо было с чего-то начать. Но сейчас я уже не вижу перед собой никакой перчатки, пера или бумаги. Все происходит спонтанно, само собой.

– Ох, – покачал головой Достоевский, – вы, я гляжу, скатились в мистический анархизм. Я хорошую статью в свое время про это написал… Ну да ладно, а что было вторым вашим твореньем?

– Стикс.

– С какой целью вы его создали?

– Чтобы перейти его и вернуться в мир.

– Зачем? Ведь, по вашим словам, этот мир уродлив и нелеп.

– Но здесь осталось нечто такое, что я должен найти.

– Что же?

– Оптина Пустынь, – сказал Т. и со значением поглядел на Достоевского. – Вам знакомы эти слова?

– Знакомы, – ответил тот. – Но сразу припомнить не могу.

– Может быть, «Оптина Пустынь соловьев»? – спросил Т.

Достоевский хлопнул себя ладонью по лбу.