t

– В шестом этаже, – шепнул Достоевский, глядя вверх. – На углу, где шторы красные. Вроде дома, свет горит…

В подъезде пахло сыростью, котами и старыми газетами.

Напротив входной двери темнела забранная железными листами будка консьержа, из амбразуры которой торчало дуло двустволки. Сам консьерж так и не показался, но ствол коротко дернулся в сторону лестницы – это, видимо, было разрешением пройти. Достоевский кивнул будке, подхватил Т. под локоть и потащил по лестнице вверх.

Дойдя до шестого этажа, он остановился перед высокой коричневой дверью с золотым звоночком и решительно повернул его. Продребезжал тихий колокольчик. Минута или две прошли в тишине. Достоевский избегал глядеть на Т.; его губы еле заметно шевелились, словно он беззвучно с кем-то говорил.

«Молится», – понял Т.

Наконец дверь открылась.

В просвете стоял худой господин в проволочных очках и старомодном сюртуке, с тщательно выбритым, но дряблым лицом того нездорового оттенка, который появляется, когда кожа месяцами не видит солнца. Из коридора за его спиной доносилось тихое пение фонографа.

Господин изогнулся, приглашая гостей войти.

– Здравствуйте, Федор Михайлович, – сказал он в прихожей чуть игриво. – Кто это с вами такой элегантный?

– Позвольте представить графа Т., – произнес Достоевский.

Победоносцев на долю секунды замер, будто его заморозила вспышка магния, но тут же пришел в себя, улыбнулся самым сердечным образом и всплеснул руками.

– Ах, так это вы! Теперь вижу, да. Простите, граф, что так опростоволосился. Но в таком наряде, да еще с этим… гм… фасоном бороды – вас не узнать. Но как символично, что вы пришли ко мне именно с Достоевским! Наконец-то…

– Обер-прокурор Победоносцев, – сказал Достоевский, как бы формально представляя хозяина гостю. – Духовный светоч нашего времени.

– Весьма рад знакомству, – отозвался Т.

– Вот-с, – сказал Победоносцев, продолжая улыбаться, – как раз давеча листал книгу вашей Аксиньи Михайловны.

– Какую книгу? – оторопел Т.

– Так она целых две выпустила, – ответил Победоносцев. – «Как соблазнить аристократа» и «Как соблазнить гения». Весь Петербург зачитывается. Хотя и не верят, конечно, что она сама пишет. А скоро третья выходит, «Моя жизнь с графом Т.: взлеты, падения и катастрофа». Уже и объявления везде висят.

Т., словно в поисках опоры, взял Достоевского за рукав. Победоносцев немедленно подхватил Достоевского за другую руку, и они вместе повлекли его в гостиную – Победоносцев пятился, повернув к Т. улыбающееся лицо, и у того на миг появилось странное чувство, что они, как два грузчика, заносят торжественно молчащего Достоевского вглубь квартиры.

Гостиная выглядела просто, даже аскетично. У одной ее стены помещался диван, возле которого стоял большой овальный стол, накрытый малиновой бархатной скатертью. На скатерти поблескивали графин с водкой, граненые стаканы и тарелки с колбасой и сыром. С другой стороны к столу были придвинуты несколько стульев и кресел, и в такой расстановке мебели чудилось что-то легкомысленное и студенческое. Бросался в глаза объемистый застекленный шкаф – его содержимое было скрыто плотными белыми занавесками на стеклах. Еще у окна зачем-то был поставлен табурет, и больше никакой обстановки в комнате не было.

– Ну, присаживайтесь, – сказал Победоносцев. – Я вас на мгновение покину – мне надо телефонировать по важному делу.

Повернувшись, он вышел в коридор. Вскоре звуки фонографа стихли.

Достоевский сел на диван и покосился на Т.

– Что за Аксинья? – спросил он. – Супружница?

– Был один эпизод в Коврове, – хмуро отозвался Т., прохаживаясь по гостиной. – Я не упомянул, когда рассказывал. Только непонятно, как она здесь оказалась. Это очень подозрительно…

Достоевский не ответил.

С ним происходило что-то странное – сказав пару слов или сделав мелкое движение, он надолго замирал в неподвижности, причем лицо его становилось строго-задумчивым, словно им овладевала какая-то тайная мысль. При этом он отчего-то норовил повернуть лицо так, чтобы Т. постоянно видел его анфас – как барышня, которая знает, под каким углом она выглядит привлекательнее, и все время старается показаться именно в этом ракурсе.

Вскоре Победоносцев вернулся в гостиную.

– Присаживайтесь к столу, граф. А то вы все ходите, ходите, как-то не по себе делается…

Т. сел в одно из кресел у стола.

– Отчего такие грустные лица? – продолжал Победоносцев. – Уныние – смертный грех. Не гневите создателя.

– Граф Т. не нуждается в подобных советах, – сказал Достоевский с улыбкой. – Он, знаете ли, был лично знаком с создателем, но потерял к нему интерес. Теперь он сам творец своего мира.

– Неужели? – поднял бровь Победоносцев. – А как тогда объяснить его присутствие в этой комнате?

– Граф полагает, – пояснил Достоевский, мстительно глянув на Т., – что он в настоящий момент висит в безвидной пустоте и сам себя думает. А всех остальных придумывают разные черти. И эту комнату, и вас, Константин Петрович, и даже туман за окном.