t

– Да начните с чего хочется.

– Хорошо, – согласился Т.

Встав, он подошел к стопке бумаг у стены, поднял засаленный номер и повернул обложку к Достоевскому.

– Это не вы на обложке, Федор Михайлович. Это Игги Ло. Или, если полностью, Игнатий Лопес де Лойола, основатель ордена иезуитов. К годовщине со дня рождения напечатали. А бородищу вы ему сами подрисовали остро отточенным карандашом. Волосок к волоску. Кропотливейшая работа.

Достоевский смутился.

– Зачем же сразу так, – отозвался он тихо, – ниже пояса-то…

– И все эти ваши «правила смерти» никто в журнале не печатал, Федор Михайлович, – безжалостно продолжал Т. – Вы их тем же карандашиком написали, на рекламной вкладке, где пустого места много. Долго сидели, а? Печатными буковками, бисерными… А заголовок какой жирный. Целый карандаш, поди, извели.

Достоевский покраснел, а потом пересилил себя и усмехнулся.

– Спасибо за правду, – сказал он иронично. – Дождался, да. Согласен, глупо. Только мне ведь и самому смешно – думаете, я всерьез? Скучно тут. Сидишь целый день в засаде, охраняешь святые рубежи – бывает, и подурачиться тянет. Тут, знаете, кроме мертвых душ стыдиться особо некого.

– Мертвых душ? – повторил Т. – Это еще кто?

– Да вон лежат, – Достоевский кивнул в сторону надписи на стене. – На которых водка и колбаса. Только тем и живем.

– А как вы их отличаете, Федор Михайлович? У кого души мертвые?

Достоевский взял с полочки свои очки.

– Это святоотческий визор, – сказал он. – Если кто с мертвой душой, вокруг него желтый ореол виден.

– А почему так говорят – мертвые души?

– Это как бы души, из которых Господь самоустранился. Вернее, Господь-то не устранялся, душа его сама из себя исторгла. Божий свет в такой душе угас, поэтому можно ее высосать на ману. Греха в том нет. Вот, посмотрите на набережную с той стороны, там ходят…

Т. оглядел громоздкие очки, затем надел их и выглянул из ямы.

– Да, – сказал он, осмотревшись, – действительно. Одни мертвяки. Что ж, ни одного живого там?

– Откуда же они возьмутся, – ответил Достоевский. – Сколько здесь сижу, граф, вы первый.

– А как эти очки работают?

– У них двойные стекла, а между ними святая вода. Когда загрязненный свет проходит между стеклами, частицы скверны выявляются присутствием Святаго Духа и начинают испускать постыдное мочецветное сияние.

Т. повернул к Достоевскому черные линзы и присвистнул.

– Вот так номер…

– Что? – нахмурился Достоевский.

– Вокруг вас, Федор Михайлович, тоже… Сияние.

– Вы шутить изволите?

– Вовсе нет, – сказал Т. – Вы в зеркало когда-нибудь в них гляделись?

Достоевский пристально посмотрел на Т., стараясь понять, разыгрывают его или нет.

– Нет, – ответил он.

Т. протянул ему очки. Достоевский надвинул их на глаза, порылся в куче хлама под навесом, выудил треугольный осколок зеркала, глянул в него, охнул и опустился на ящик от патронов.

– Только не паникуйте, Федор Михайлович, – сказал Т., – мы все поправим. Кто вам очки дал?

– Святой старец Федор Кузьмич, – ответил Достоевский, стирая рукавом выступивший на лбу пот. – У него таких целый ящик.

– Давайте сюда.

Достоевский повиновался. Взяв у него очки, Т. бросил их на землю и с силой вмял в нее ногой. Очки хрустнули, и из них брызнула еле заметная струйка воды.

– Что вы делаете? – наморщился Достоевский. – Это же святотатство…

– Зато мертвых душ теперь нет, – ответил Т.

Достоевский мрачно усмехнулся.

– Вы, граф, прямо как ребенок, – сказал он. – Это дети так думают – если часы разбить, то и время остановится. А что теперь, по-вашему, есть?

– Если хотите знать, Федор Михайлович, я расскажу.

Т. встал и принялся обламывать торчащие над бруствером елочные ветки, стараясь выбирать такие, на которых не было игрушек.

– Надо костер развести, – сказал он. – Рассказ будет долгий… Итак, Федор Михайлович, все началось с того, что я ехал в поезде. На мне была фиолетовая ряса, а напротив меня в купе сидел господин галантерейного вида. Я не знал, откуда я еду и куда, и даже не помнил, как оказался в купе – но это отчего-то не вызывало во мне удивления. Неожиданно мой спутник завязал со мной весьма странный разговор…

Когда Т. договорил, в просвете между домами уже синела полоса рассвета. Костер давно догорел, и Достоевский, сжимая бороду в кулаке, мрачно глядел на его серый пепел. Потом он поднял голову и сказал:

– Вот и по вашему рассказу выходит, что я мертв.

– Отчего? – удивился Т.

– Так ведь мужик, который вас в Петербург на телеге вез, объяснил вам, что я умер. Значит, точно мертвая душа.

– Вы мертвы только в том мире, откуда пришел я, Федор Михайлович. А тот, где мы сейчас находимся, существует исключительно для вас и из-за вас. Ну как вы можете быть мертвы, если солнце восходит? Посмотрите сами.

Достоевский поглядел на далекую зарю.

– Но к чему тогда защищать рубежи, думать о народном благе? Выходит, мы все – просто гладиаторы в цирке?

– Очень хорошее сравнение, – ответил Т. – Мне даже не приходило в голову. Лучше и не скажешь.

– А управляют цирком жестокие и капризные боги? И мы страдаем и боремся исключительно им на потеху?