t

– Лев Николаевич! Я еще раз хочу извиниться за допущенное недоразумение…

За столом засмеялись.

– …и сообщить, – мужественно продолжал Кнопф, – что фонограф теперь исправен и будет готов к работе, когда вы изволите приказать.

– Это я должен извиниться за недоразумение, – ответил Толстой, – большое вам спасибо, господин Кнопф… Гм. Как-то даже странно видеть вас без револьвера.

– Лева, ты его совсем смутишь, – шепнула Софья Андреевна.

Но Толстой уже повернулся к индусу.

– Если отбросить все безумные детали, – сказал он, – я вынужден признать, что этот сон действительно определенным образом… Так сказать, соприкасается с моими давними мыслями. Со многими из моих мыслей. Но я не верю, разумеется, что таким образом можно заглянуть в будущее.

– Этот амулет позволяет увидеть истину, – ответил индус. – А будущее и прошлое – только часть истины.

– Не могу похвастаться, что видел истину.

– В таком опыте она может быть замаскирована, или смешана с бессмыслицей, – отозвался индус. – Как солнце в небе – иногда оно скрыто облаками, но его присутствие несомненно.

– Верно, у меня во сне много раз возникал вопрос об истине, – согласился Толстой. – Но ответа на него я так и не получил.

– Тогда опыт продолжится, – сказал индус. – Раз начавшись, он обязательно доходит до конца.

Толстой усмехнулся.

– Мы здесь встаем на зыбкую почву. Вы хотите уверить меня в том, что произошло чудо. Но, по моему глубокому убеждению, истина и чудо – две вещи несовместные. Когда заходит речь о разных там воскрешениях, преображениях и прочем, надо сразу проверять, на месте ли ваш кошелек. Обратите внимание, ведь эти религиозные чудеса всегда какие-то убогие, заштатные – или икона плачет маслом, или, к примеру, хромой на обе ноги начинает хромать на одну, или бесы временно переселяются из одного стада свиней в другое…

– Лева, – укоризненно сказала Софья Андреевна.

– Вы материалист? – спросил индус.

– Ни в коем случае, – ответил Толстой. – Я как раз полагаю, что нет заблуждения мрачнее, чем воззрение материалистов. Однако я не могу сказать, что целиком принимаю какую-то из религиозных доктрин.

– Вы верите в Бога?

– Конечно.

– А вы согласны с тем, что человек – это его воплощение?

Толстой засмеялся. Чертков повернулся к переводчику и сказал:

– Он потому смеется, что два дня назад мы говорили как раз об этом. И Лев Николаевич замечательно, по-моему, сформулировал ответ. Он выразился так: человек считает себя Богом, и он прав, потому что Бог в нем есть. Считает себя свиньей – и опять прав, потому что свинья в нем тоже есть. Но человек очень ошибается, когда принимает свою внутреннюю свинью за Бога.

Дослушав перевод, индус очень серьезно кивнул и спросил:

– Вы верите в переселение душ?

– Я полагаю, – ответил Толстой, – что существование отдельной личности – это одна из фаз вечной жизни в постепенно возвышающихся формах. И эти формы так близки между собой, что смутное воспоминание о предыдущем состоянии не исчезает в человеке никогда. Может, поэтому и говорят о переселении. Но смерть в любом случае не страшна, она просто переход. Мир – одно целое. И нет другого чуда, кроме жизни.

– Согласен, – сказал индус, когда переводчик договорил. – Единственным настоящим чудом являемся мы сами. Поэтому я вовсе не уверяю вас в том, что с вами произошло чудо. Напротив, с моей точки зрения в таком опыте нет вообще ничего необычного.

Толстой улыбнулся.

– Ну, если так, хорошо. Значит, вы говорите, что я когда-нибудь досмотрю этот сон?

– Да, – сказал индус, – непременно. И амулет вам будет уже не нужен.

В разговоре возникла пауза, которой воспользовался появившийся в дверях лакей.

– Прибыли новые гости, – сообщил он.

– Кто там? – спросила Софья Андреевна.

– Двое образованных рабочих, – насмешливо сказал вошедший вслед за лакеем сын Толстого Дмитрий Львович, – и еще девушка-курсистка. Кажется, из нигилистов – коротко стриженная, рыжая и курит папиросу. Хорошенькая.

– Ну вот, – усмехнулся Чертков, – будут опять просить денег на револьверы.

– Я опять не дам, – ответил Толстой. – А девушку эту курить отучим. Взять ее на прогулку верст на восемь, сразу свои пахитоски забудет…

– Ах, Лева, – всплеснула руками Софья Андреевна, – отчего же ты презираешь всякое движение женской души к эмансипации?

Толстой засмеялся.

– Когда женщины начинают толковать об эмансипации, – сказал он, глядя на индуса, – я всегда вспоминаю Эпиктета. Он писал, что римлянки не расставались с сочинением Платона «Государство», поскольку в нем Платон проповедовал общность жен. Вот только они не вполне ясно понимали остальные идеи книги. Эмансипация… Для чего? Раздеться до пояса и ехать на бал. Так вы и сейчас это можете.

– Спасибо, Лева, – сказала Софья Андреевна хрустальным голосом, – что сегодня ты хотя бы не требуешь, чтобы я надела сарафан и лапти и шла на реку стирать белье.

– Очень тебе не помешало бы, – ответил Толстой, вставая из-за стола, – только ты ведь не сможешь. Это тебе не прелюдии Шопена.

Заметив, что остальные гости тоже стали подниматься с мест, он добавил: