t

– Нет, – ответил он, – результат, несомненно, был. Такого безумного, долгого и, главное, жизнеподобного сна я не видел, наверное, ни разу. И это трудно объяснить естественными причинами, разве что моей повышенной готовностью к чудесным происшествиям после нашей беседы. Хотя настроен я был скептически. Даже не знаю… Но мне трудно поверить, будто я видел будущее. Была какая-то странная мешанина из того, что мне знакомо, с полным абсурдом.

– А можете сказать точнее? – спросил индус.

Толстой налил в чашку с чаем молока и сделал глоток. Затем поднял глаза на секретаря Черткова.

– Вы, голубчик, не записывайте этого разговора, – сказал он виновато. – Черт знает что такое.

Чертков еле заметно улыбнулся. Толстой повернулся к индусу – так, чтобы видеть одновременно и его самого, и переводчика.

– Хорошо, – сказал он, – я расскажу. Я видел сон, где я был героем книги. Меня придумывало сразу несколько человек, изрядных негодяев. И текст, который они сочиняли, становился моим миром и моей жизнью. Этот мир, однако же, был населен и знакомыми мне лицами. Некоторые даже сидят за этим столом…

Толстой повернулся к специалисту по настройке фонографов:

– Вот вы, например, господин Кнопф, были в этом сне безжалостным убийцей, стрелявшим в меня из револьвера.

Кнопф побледнел, поднял на Толстого бесцветные глаза и поднес руку к груди, словно пытаясь найти там кнопку, нажав на которую, он мог бы выключить себя навсегда.

– Наверное, и про меня увидел какую-нибудь гадость, – весело сказала Софья Андреевна, – не так ли, Лева?

Толстой отрицательно помотал головой.

– Тебя вообще не было, – ответил он. – Была твоя подруга Тараканова. Она угощала меня специально приготовленной щукой. И еще был цыган Младич.

Софья Андреевна кивнула.

– Лойко Младич, – объяснила она остальным, – был капельдинером цыганского хора, которого Лева хорошо знал. Богатырь, и удивительно поет под гитару – Лева почти плачет каждый раз. Приезжал к нам в гости. И однажды выпросил у нас итальянскую куклу, черного паяца из театра марионеток. Чем она его прельстила, не знаю. Просто в нее влюбился. Подари куклу, говорит, отплачу – не на этом свете, так на том. А не подаришь, залезу ночью, украду и красного петуха пущу… Шутил, конечно.

– Шутил, шутил, – сказал Толстой задумчиво. – Кукла была. И еще был… Олсуфьев, но в каком виде! Да успокойтесь вы ради Бога, вы под конец стали совсем хорошим!

Последние слова были обращены к Кнопфу, который так и сидел с вытаращенными в ужасе глазами и прижатой к сердцу ладонью.

За столом установилась тишина, нарушаемая только позвякиванием ножей и вилок. Индус наклонился к переводчику и спросил:

– Скажите, а вы не видели во сне сам этот амулет?

Толстой немного подумал.

– Видел. У него внутри, кажется, была какая-то золотая вставка, на которой обнаружился священный текст, почему-то египетский. Его потом, в другой части сна, перевели – и оказалось, что в нем содержится имя какого-то древнего бога. От него, впрочем, никакой практической пользы.

– Как интересно, Лева, – всплеснула руками Софья Андреевна. – Что же ты молчишь? И какое было имя у бога?

– Я не помню точно, – сказал Толстой. – Четыре буквы, по поводу которых ни у кого не было окончательной ясности. Но амулет, – он повернулся к индусу, – у меня пытались во сне отобрать. И даже хотели из-за этого убить. А потом, – Толстой повернулся к Кнопфу, – из-за него убили вас.

Кнопф, так и не оторвавший руку от сердца, закрыл глаза и кивнул, словно принимая случившееся как заслуженную кару.

– Скажите, а кто были эти писатели? – спросил Чертков. – Те несколько человек, которые вас придумывали?

Толстой отхлебнул чаю.

– Какие-то мрачные жулики, – сказал он. – Главного звали Ариэль. У них там один роман сочиняет целая артель.

– Что-то вроде буриме? – спросил Чертков.

– Нет, – ответил Толстой, – гораздо хуже. Там книги пишут, как наши мужики растят свиней на продажу. И вот в таком романе я был героем. Впрочем, одно время я даже писал его сам. Причем придумывал самые дикие и неправдоподобные куски. Для этого я надевал на руку белую перчатку. Перчатка самая настоящая, лежит у меня на столе, и я действительно иногда ее надеваю, когда пишу, потому что у меня на руке мозоль. И еще я слышал массу непонятных новых слов. Были очень смешные.

– Значит, вы все-таки видели будущее, – сказал индус. – Хотя бы и через такую странную призму. Ведь, насколько я понимаю, в вашем видении присутствовали элементы, которые никак нельзя вывести из вашего повседневного опыта.

– О да, присутствовали, и в большом количестве, – подтвердил Толстой. – Особенно когда мне привиделся Достоевский с боевым топором. Вот там уже начался форменный кошмар. Живые мертвецы на улицах Петербурга, аршинные непристойности на стенах… Люди, высасывающие друг у друга душу с целью коммерческой прибыли, причем даже не для себя, а для тех, кто их этому учит.

– Апокалипсис, – вздохнула Софья Андреевна.