Свой — чужой

— Случилось, как в дурацкой книге: мы поехали на озеро. У нас только-только кое-что наметилось в отношениях. Ну и… На озере и сами отношения… ну, в смысле — близкие… завязались. Место там тихое, без людей. Романтика. Плескались, обнимались. И никакой ссоры между нами не было. Просто потом Зое побаловаться захотелось. Игра такая идиотская началась. И тут же закончилась. А я, сука, никогда ей не говорил, что я пловец классный. Я — никакой пловец. Не утюг, конечно. Но в шторм утону, как все. А она, идиотка, сзади меня за шею… А там глубина… Может, и не такая уж большая. Но я так и не донырнул потом до дна… Я воды хлебнул и стал дергаться… Наверное, задел ее, но куда ткнул, как попал — не помню… Я что помню? Десять секунд — и я ее не вижу! Я — нырять. Какое там… В воде ни черта не видать, и я же не из ПДСС, как Ермилов. Начал задыхаться. Еле на берег выполз. И все. Извините за цинизм, но нет в моих действиях ничего… Но я об этом никому, кроме вас, и говорить-то не собираюсь! Потому что все равно выходит, будто я оправдываюсь. Будто я подонок, и если и не утопил, то бросил в беде. А я никого не бросал. Я ушел тогда, когда и Шойгу со всем своим МЧС не справился бы. И что мне потом делать было? Орать: граждане, возбуждайте дело, проводите расследование, не верьте мне, подержите меня в камере месяца два с половиной и выпустите потом с клеймом театрального мерзавца?!

Штукин наконец-то прервал свой монолог и чуть подрагивающими пальцами вытащил из пачки новую сигарету. Полковник, нахмурившись, водил указательным пальцем по скатерти:

— Да… осадок, конечно, неприятный…

Валера даже слегка подскочил на стуле:

— Неприятный? Да это страшный сон, а не осадок…

Они помолчали, а потом Ильюхин задал новый вопрос:

— Ну а что там с картинами какими-то?..

Штукин усмехнулся и понимающе кивнул:

— А, даже вон оно как… И про картинки тоже… Мотив, стало быть, увидели?

Полковник устало покачал головой:

— Это не я так думаю.

— А кто?

Виталий Петрович ничего не ответил, и Штукин снова усмехнулся:

— Картинки… Ну, оставил их у меня один мудило, прежде чем по Владимирке почапать, а потом сам, видимо, и замутил канитель. Знал бы я об их ценности — так что, стал бы его в камеру пристраивать?! Откусил бы долю — и разбежались бы… Что, не знаете, как это делается?!

— Знаю, но не делал.

— Да бросьте вы, Виталий Петрович, — махнул рукой Валера. — Мы же не в воспитательном отделе! У нас опера получают по сто пятьдесят долларов, а живут минимум на 500–600! И все честные… Каждый день каждый мусор думает — как, что и где украсть!

— Каждый?

— Каждый! Только в отделениях воруют при шмонах на малинах и отпускают налетчиков. А в управлениях крышуют рестораны и отпускают черт знает кого! А постовые — грабят. А участковые… Да что я митингую?! Я все это видел и трогал своими руками. И человек, который меня уверяет, что все это только отщепенцы, — он либо наивен, либо не хочет со мной откровенно говорить…

Полковник очень грустно и совсем устало улыбнулся:

— И что… других совсем нет?

— Есть!! Ильюхин!!! И он такой один!

— М-да…

После долгой, очень долгой паузы Валера уже почти спокойно и даже чуть виновато пробормотал:

— Ну, вы же сами хотели, чтобы я говорил то, что думаю.

— Конечно, — кивнул Виталий Петрович. — Ты знаешь, у меня такое ощущение, что вот это все мне бы хотели сказать и еще десятки других людей. Но они почему-то не говорят. Печально. Лучше, когда говорят.

Штукин язвительно ощерился:

— Смотря что говорят. Иногда лучше жевать, чем говорить! Я тут недавно видел выступление по телевизору руководителя УСБ. Он все обещал ряды чистить. Никто не спорит — дело нужное, дело хорошее. Так вот: я обратил внимание на его часы. Они стоят двадцать семь тысяч долларов. Я проверял, у Юнгерова такие же. Они, наверное, вместе в очереди за ними стояли. У него даже не хватило ума на полчаса нацепить «командирские» часы! Что я говорю не так?

Ильюхин не смог подавить вздох:

— Так-то все так… Однако, Валера, для меня это все равно ни хера не довод.

Валерий опустил взгляд в стол и вяло, совсем уже не желая спорить, не согласился:

— А для меня — довод. Конечно… Давайте ловить участкового за ящик колбасы. А другие пусть ловят министра за колбасный завод. Вот только хотелось бы хоть краем глаза на этих «других» глянуть — есть они или нет? Может, они мои коллеги — «внедренцы», маскируются до поры? А потом как накроют всех панамой — разом… Вот уж заживем тогда — честно, чисто, опрятно…

— Хорош, — прервал его полковник. — Я тебя понимаю. Но и ты-то сам… У тебя тоже получается, что кругом ты прав — и с Николенко, и с картинами…

— А я за свою неправоту перед собой и ответил. За Николенко. А на картинки эти — мне тьфу и растереть. Могу вам сдать, могу почтой в Русский музей отправить… Чтобы они там сгнили в их спецхранах… А все остальное — пусть государство доказывает, то, которое часы по 27 тысяч долларов носит.

— Все?

— Все.

— Нет, Валера, не все. Есть один ма-алень-кий такой ню-ансик. Это я.

— В каком смысле вы?