Своеволие философии

Если бытие потеряно, если утрачен смысл бытия, то это означает только то, что мы не способны его больше увидеть. Бытие выпало из поля нашего зрения, наш глаз не воспринимает бытийность в качестве таковой, – и поэтому нам, присутствующим, надлежит научиться разглядеть бытие в его присутствии. В помощь нам дается язык, с которым Хайдеггер связывает особые надежды: отыскать пропавшее бытие, увидеть его смысл можно при помощи слов, речевых фигур, высказываний. «Высказывание означает первично показывание. Мы удерживаем тем самым исходный смысл λόγος как ἀπόφανσις: дать увидеть сущее из него самого»317. Проблема повторяется. Сущее неминуемо сталкивается со знаком; помещенному в знаковую среду, ему предстоит там разомкнуться, сделаться видимым. Слова поэта, ритмичность фразы, высказывание крестьянина о плуге, плотника о молотке – все это оказывается важнее некого общего представления о сущем, выражаемого в концептах сознания, пожертвовавшего своим бытием. Слова языка помещают истину сущего в присутствие, они же приближают его к бытию, делают сущее доступным и очевидным, они дают ему быть. Идея, на которой Хайдеггер не перестает настаивать, руководит его поисками: сущее скрывается в знаке и в нем же вскрывается; знаки языка, поэтические и речевые средства, которыми мы располагаем, есть наша единственная возможность помыслить истину сущего и войти с ней в контакт. Мы, говорящие, относимся к сущему как к предмету высказывания, этот предмет есть онтическое наполнение знака, которое мы просматриваем не иначе, как внутри нашей речи. Речь нам дана не только, чтобы говорить, но и чтобы видеть. Но опять же: о каком зрении может идти речь, если то, что видится знаком или дается им быть увиденным, теряется в этом же знаке, теряется в представлении к присутствию? Фигуры поэтической речи, повседневные высказывания баварского крестьянина или мистическая проза позднего Хайдеггера не отличаются с той точки зрения, что все это есть различные формы работы со знаками, различные способы игры с сущим, где каждому оно видится так, как это ему позволяет его язык. Нет большого отличия и в результатах этой работы: как поэт, так и крестьянин, находясь внутри своего языка, не добираются до сущего и не становятся способными его видеть, и сущее не возникает перед ними апофантически (хайдеггеровский термин скорее может восприниматься как метафора). Языки, используемые всеми этими людьми, знаки, налаживающие связь с предметами, приводят говорящих к необходимости принести сущее в жертву соблазну обладания его данностью, к необходимости пожертвовать сущим ради приобретения подобия зрения, ради мнимой возможности его дускурсивного освоения. Подлинный конфликт здесь разворачивается не между желанием обладать и невозможностью это сделать, не между визуальным и дискурсивным, не между желанием и объектом, он разворачивается внутри сознания, выстраивая его само согласно этой конфликтной логике: пожертвовать тем, ради чего, со всех точек зрения, эта жертва приносится, – пожертвовать сущим ради его же данного, пожертвовать сущим так, чтобы самим стать его жертвой, потерять возможность видеть ради того, чтобы приобрести видимое. Этот конфликт лежит в основании всей смыслопорождающей деятельности сознания, в чьих границах он является непреодолимым. Попробуем определить настоящий конфликт в более точных терминах: он состоит в том, что мы не можем иметь знание о предмете прежде, чем он не будет принесен в жертву этому знанию. Будучи заключенным в знак, предмет становится жертвой знания, из предмета в мире он превращается в предмет сознания, который таким путем приобретает свой смысл. Такая жертва конституирует данное, где предмет возникает как знаковый объект и где прекращается его связь с сущим, в котором он размещается изначально, до того, как он будет репрезентирован. Связь с сущим удерживается до того момента, пока предмет не оказывается в данном, то есть пока он не пожертвован присутствию, когда сущее оборачивается тотальным иным по отношению к присутствующему предмету, который всегда отсылает сознание в противоположную сторону от истины. Так, если ставится вопрос о сущем, схваченном в знаках языка в качестве концепта, то пожертвование этим сущим языку меняет сам характер вопроса об истине сущего. Спрашивая о том, «что оно есть», мы лишаем его права быть, точнее – быть вместе с нами. Мы ставим сущее в такие обстоятельства, где оно volens-nolens превращается в предмет, более не оставаясь сущим ,и где им как жертвой создается область присутствия (Dasein), исключающая все то, что израсходовано на ее создание. Игра с сущим, однако, оказывается и нашей собственной жертвой. В ней утрачивается зрение всего того, что расходится с представлением о данном, с визуальным полем слепцов. Отсюда понятно, почему зрение традиции является слепым зрением, не отличающим видимое от представляемого, принимающее данное за визуальное и наоборот. Если видеть означает знать, и само это знание моделируется внутри данного, то мы знаем только те вещи, которые приносятся в жертву нашим сознанием. Эти жертвы строят присутствие как серию, куда они сами входят и где размещаются, каждый под своим знаком. Воспринимая эти знаки, мы приобщаемся к той или иной серии, составляющей присутствие; мы приобщаемся к присутствию как к бесконечной серии жертв. Видимым там оказывается не предмет или событие в своем существе, а его серийный знак, определяющий степень данности предмета или события. Мы не видим того, что знаем и не знаем того, что видим. Бином знание/зрение, позволивший метафизике с роскошью спекулировать на протяжении всей своей истории, является провалом европейской концепции знания. Такое знание должно восприниматься как иллюзия или метафора, как метод расстановки знаков или как способ удержаться в присутствии, созданном на основе наших собственных жертв.