Своеволие философии

Пафос Бердяева вполне понятен: сборник «Из глубины» мыслился как осознание корней русской трагедии. В отличие от «Вех», покаянные мотивы в нем уступают место инвективам; вопрос «что делать?» вытесняется вопросом «кто виноват?» (поскольку делать уже нечего). Но в дальнейшем в теме «Толстой и революция» нарастает тенденция к многомерному анализу толстовского наследия. Сюжет «Толстой как предтеча большевизма» остается и углубляется248, однако интерес вновь сдвигается к метафизическому вопросу – с чем и за что боролся Толстой? Сравнивая, например, речь Маклакова 1921 г. «Толстой и большевизм»249 и его же речь 1928 г. «Толстой как мировое явление»250, или статью Франка «Толстой и большевизм» (1928)251 и его же статью «Лев Толстой как мыслитель и художник» (1933)252, мы замечаем, что акцентирование бунтарского сходства и религиозного различия толстовства и большевизма перестает волновать авторов и в центре оказывается проблема страха смерти (Маклаков) или соотношения закона и благодати (Франк), которые лежали в основе эсхатологического неприятия мира Толстым. Еще решительнее анализ Флоровского в статье «У истоков» (1936): «Толстой был по-своему апокалиптик, он всегда ведь в будущем и в должном, в долженствованиях, возможностях и надеждах. И «апокалипсис», как обычно, смывает «историю». <…> В том вся динамика творчества Толстого, что все данное, что вся история и вся современность есть для него единая великая ложь, обман и самообман человечества. <…> Потому и приходится все время отрицать, выступать, исходить из истории…»253.

Итак, отношение к революции можно считать пробным камнем для выявления скрытых мотивов учения Толстого. За внешней обманчивой пацификой кроется воинственный революционный потенциал. Об этом хорошо сказал в своей книге «Великие моралисты» A.A. Гусейнов: «В формуле "непротивление злу насилием" неверно делать ударение на слове "непротивление". Мы поймем мысль Толстого лучше, если сделаем акцент на слове "насилием". Противиться злу можно и нужно, только не насилием, а другими – ненасильственными – методами. Более того, мы только тогда по-настоящему и противимся насилию, когда мы отказываемся отвечать тем же. <…> Толстой называл свой метод революционным. Он даже более революционен, чем обычные революции. Обычные революции производят переворот во внешнем положении людей, в том, что касается власти и собственности. Толстовская революция нацелена на коренное изменение духовных основ жизни, превращение врагов в друзей»254. Можно полемизировать с тем, насколько «превращение врагов в друзей» входило в цели Толстого, но выделенные A.A. Гусейновым два элемента – 1) асимметричная борьба с насилием через ненасилие и 2) революционное преображение внутреннего мира – во всяком случае составляют самую сердцевину учения Толстого. Зачастую интерпретаторы, как ни странно, подставляют вместо них мораль капитулянтства или просвещенческого оптимизма, которые не совместимы ни друг с другом, ни с идеями Толстого. Я бы, опираясь на наблюдения и соображения данной статьи, добавил к концепту A.A. Гусейнова третий элемент: эсхатологическое неприятие внешнего мира, которое придает пафосу Толстого трагическую глубину. Но должен признать, что такое метафизическое дополнение рискует ослабить научную убедительность этой замечательной по точности характеристики.

Славой Жижек