Своеволие философии

«Он слушал внимательно. Когда я кончил, он еще некоторое время лежал с закрытыми глазами. Потом глаза опять раскрылись. Он вдумчиво посмотрел на меня и сказал:

– Вы, пожалуй, правы.

На этом мы в тот раз и расстались. Впоследствии, когда революционная волна 1905 года упала, Толстой опять вернулся к христианскому анархизму и непротивлению»231.

Удивляет здесь не только «целесообразно» и «молодцы». В конце концов, эмоциональная симпатия Толстого к террористам очевидна на всех этапах его творческой эволюции, а благомыслие собеседника могло побудить задиристого Льва Николаевича немного подразнить Короленко. Но удивительна также его готовность увидеть насилие как одну из естественных граней жизни, которая слишком факультативна, чтобы всерьез провозгласить ей табу.

Вообще Толстой, взыскуя пробуждения и выхода из истории, не отрицает социально-исторической эволюции, но «постепеновцем» его назвать никак нельзя. В предисловии к статье Черткова «О революции» Толстой соглашается: «Правда, что нет такого общества, в котором не признавалась бы необходимость насилия. Но есть различные степени признания этой необходимости насилия. Вся история человечества есть все большая и большая замена насилия разумным убеждением. Чем яснее сознается в обществе неразумность насилия, тем более приближается общество к истинной свободе»232.

Но все же зло исчезает внезапно «как снег на летнем солнце». И когда в самой статье Черткова мы читаем трезвые рассуждения о том, что «никогда не бывает, чтобы все сразу»233, мы чувствуем, что активная (как известно) правка учителя вряд ли коснулась именно этого пассажа своего ученика. Весьма характерно следующее рассуждение Толстого: «Государственная форма есть временная, но никак не постоянная форма жизни человечества. Как жизнь одного человека не неподвижна, а постоянно изменяется, подвигается, совершенствуется, так не переставая изменяется, подвигается, совершенствуется жизнь и всего человечества. <…> И как изменения эти для отдельного человека совершаются так постепенно, что никогда нельзя указать тот час, день, месяц, когда ребенок перестал быть ребенком, а стал юношей, <…> так точно мы и не можем никогда указать на те годы, когда человечество или известная часть его пережила один религиозный возраст и вступило в другой, следующий; но так же, как мы знаем про бывшего ребенка, что он стал юношей, мы знаем и про человечество или часть его, что оно пережило один и вступило в другой, высший, религиозный возраст, когда переход этот уже совершился. Такой переход от одного возраста человечества к другому совершился в наше время в жизни народов христианского мира»234. Эволюция, история, сомнительный прогресс – все это для Толстого лишь подготовка куколки к превращению в бабочку; когда приходит «кайрос», революционный момент преображения, значение имеет лишь акт морального сознания, который происходит «вдруг». Возникает еретический с точки зрения толстовства вопрос, о чем вообще идет речь: об истории, о морали? «Закон насилия…» завершается довольно неожиданными мотто, которые позволяют нам предположить, что речь идет о спасении – и вряд ли о спасении от социального зла: «<…> люди не могут не чувствовать, что признание положения о непротивлении злу насилием под корень разрушает всю установившуюся их жизнь и требует от них чего-то нового, неизвестного и кажущегося им страшным»235; «<…> всякое любовное отвечание на зло есть приобретение блага, и такого блага, которое, уничтожая личность и потому давая высшее благо, уничтожает вместе с тем и всякое страдание и, главное, вызывающее сопротивление пугало – страх смерти»236. Страшное коренное разрушение, уничтожение личности, победа над смертью – о чем это?