Своеволие философии

Позволю себе еще одно замечание, относящееся уже к более поздним временам. Когда, через десять лет после работы над «Грамматологией», я писала книгу о философском языке Деррида185, у меня возникла потребность оттолкнуться от той сухой, объективистской манеры, в которой было строго выдержано вступление к «Грамматологии». Гаспарова уже не было в живых (1935– 2005). И Деррида не было в живых (1930–2004), так что никто из критиков уже не упрекнул бы меня в лизоблюдстве (пока Деррида был жив, я считала необходимым писать о нем жестковато и критично). Словом, мне захотелось написать эту книгу, или, по крайней мере, первый ее раздел, посвященный личным мотивам его творчества, – иначе, позволяя себе те или иные логически не проверяемые экзистенциальные моменты. Как мне теперь кажется, этого требовала сама логика изложения материала. Если дерридианская деконструкция, которую, как известно, М.Г. так упорно называл «деструкцией», упорно оставалась непонятной как измышленный кунштюк ее творца, то, быть может, она станет более понятной как человеческая и интеллектуальная реакция на личный опыт? В частности, на обостренно воспринимавшуюся Деррида ситуацию языкового сиротства («у меня лишь один язык, и тот не мой»), на которую накладывались другие детские переживания, связанные с изгнанием «черно-пятого» алжирского провинциала из французской школы в период фашистской оккупации, и др. Как мне кажется, в книге о Деррида была предложена правдоподобная гипотеза о происхождении деконструкции, согласно которой раннее стремление освоить и одновременно переделать «неродной», но прекрасный французский язык, пришедший из заморской метрополии, привнести в него какие-то события, сделать так, чтобы и он почувствовал твое существование, – все это превратилось затем в пожизненный стимул для философского и литературного творчества.

От Аристотеля к Деррида – что дальше?

В сопоставлении, прямом или косвенном, Аристотеля и Деррида как фигур философии и культурных вех – доклассической и постклассической (или даже пост-постклассической) эпохи – можно видеть конфликт или даже апорию современных тенденций: воссоздаваемого философско-филологического наследия и деконструкторской инициативы. Можно ли сказать, что они существуют как нечто взаимоисключающее или все же в какой-то мере взаимодополнительное? Отношение М.Г. к этим двум персонажам, как уже отмечалось, весьма различное. Аристотеля нужно укоренять, хранить, писать его «апологию», в которой современная эпоха нуждается едва ли не больше, чем какая-либо другая. А вот Деррида нужно не то чтобы устранять, но, во всяком случае, не давать ему укорениться, миновать его как можно скорее, не увязнуть в нем, а потому, например, – запаковать его в антологии. Но для этого требуется не только простота, но даже повышенная простота, упрощенность. Когда М.Г. уговаривал меня писать введение к «Грамматологии» «упрощенно», а я возражала, что предмет сложен, он уверял (и, наверное, был отчасти прав!), что если человек очень хорошо знает свой предмет, то он всегда сможет кратко и просто о нем говорить. Так что простота для него всегда была «культурным императивом», а потакание сложности – «шарлатанством», простительным лишь для самоутверждающейся молодежи.

Еще до начала моей работы над переводом и вступительной статьей М.Г. писал в одном из писем: «Переводить ли “Грамматологию”, решай сама; если ты сможешь прокомментировать ее с трезвостью для себя и упрощающей ясностью (курсив мой. – Н.А.) для читателя, то я бы от этой мысли не отказывался, хоть мое отношение к Деррида ты знаешь. Чем больше я гляжу на современную литературу и науку, тем мне больше кажется, что эпохе субъективизма, начавшейся (скажем) с Ницше и кончающейся с Деррида, осталось уже немного времени. А на смену ей, по законам исторического волнообразия, придет опять полоса объективистского рационализма и прозрачного стиля, сравнимая с XVIII веком. Попробуй почувствовать себя таким аванпостом рационализма XXI века, и у тебя будет больше уважения к себе»186.

В этом фрагменте – сгусток важнейших для М.Г. мыслей: он повторяет почти магические формулы, желая приблизить искомое – рационалистическую ясность XVIII века, этой эпохи прозрачности и простоты187. Однако возникает вопрос: коль скоро мы находимся в сложной и крайне неопределенной жизненной ситуации, не лучше ли скорее учиться выживать в этой сложности, понимать ее? Ведь неопределенность современной ситуации, насколько можно судить, не поддается упрощениям, разве что по старым рецептам и посредством старых дихотомий. И Деррида, как мне кажется, мастерски показывает эту невозможность, причем его эксперименты с языком, посредством которых он это показывает, не ограничиваются игровыми действиями, но служат – независимо от того, чего субъективно желал сам Деррида, – для расширения сферы выразимого в мысли.