Священник Глеб Якунин. Нелегкий путь правдоискателя

Он был живым воплощением духовного возрождения в СССР. В его переписке с узниками совести выражалась не только его гражданская позиция, но более всего – любовь, сострадание и страстное желание облегчить участь тех, кто лишен свободы, терпит притеснения. Он стремился раскрыть в их душах светлую веру христианина в предназначение человека. Одной из своих корреспонденток, католической монахине из Литвы, осужденной за распространение «Хроники Литовской Католической Церкви» и отбывавшей срок в лагере, отец Сергий систематически посылал перепечатанные им самим главы из воспоминаний А.Ф. Кони о докторе Гаазе. Отец Сергий считал, что пример высокого служения людям и безграничное милосердие доктора Гааза должны поддержать дух человека в заточении.

Он оставался подлинным христианином, верным Церкви, Ее догматам и таинствам, хотя многое пытался постичь рационально, не понимал, но честно писал об этом. Отец Александр Мень, горячо любивший его, в шутку говаривал: «Ну, отец Сергий… Он же еретик, но – благочестивый еретик!» На самом деле он гордился тем, что в годы брежневских, а позднее андроповских гонений в рядах правозащитников, открыто говоривших о гонениях на Церковь, находились православные священники – Сергий Желудков, Глеб Якунин, Николай Гайнов. Отец Сергий высоко ценил ум и глубокую веру отца Александра. Помню, как он пришел в восторг во время беседы с отцом Александром. Он пожаловался, что Русскую Церковь правозащитники справедливо обвиняют в приспособленчестве. На что отец Александр, по образованию биолог, ответил: «Это же прекрасно! Значит наша Церковь живой организм! Она приспосабливается, как перспективный живой организм!» Так отец Сергий получил в руки оружие, которым позже он постоянно пользовался в спорах с правозащитниками.

Необходимо поведать об отце Александре Мене, который сумел создать на окраине подмосковного города Пушкино живой и действенный приход. Когда его прихожане еще на закате СССР начали избирать путь священства, он создал для них «Памятку начинающему священнику»¹³, центральной мыслью которой было противопоставление священнического служения, как оно сформулировано в последней беседе Иисуса Христа с учениками, жреческому. Он подчеркивал важнейшим черты священнического служения в СССР: «Думаю, что одна из важнейших обязанностей – проповедь, миссионерство, так как мы живем в нехристианском окружении. Самое опасное – забыть об этом, замкнувшись в «благополучном» церковном гетто. Первые христиане называли себя учениками. Молодые батюшки же стремятся как можно скорее стать учителями. Они не стремятся к духовному и интеллектуальному росту. Останавливаются в самодовольстве или ремесленничестве. Бытовизм быстро заедает, и пастырская совесть заглушается самодовольством. Глохнут к проблемам обычных людей, особенно нецерковных. Смотрят на все с узкоограниченной точки зрения. Этому способствует наш всеобщий акцент на культе, который превратился в «работу», берущую массу сил и времени. На прочее не остается времени порой даже у тех, кто хотел бы служить «в духе и истине». У священника должны быть интересы, соприкасающиеся с «профессией», а одна «профессия» может привести к страшной рутине»¹⁴.

Часто в православии священник превращается в жреца или в требоисполнителя. О себе и о своем служении отец Александр ясно высказался в одном из писем прихожанину и другу, психологу Владимиру Леви: «Если бывают мистики, повенчанные со здравомыслием, то это – мой стиль жизни… У священников немного особое положение. Если писателю скажут, что он «единственный», – это его триумф, а для нас – катастрофа. Мы – рядовые, живущие присягой. Мы из той породы, которая «в одиночку в поле не воин». Кроме того, от чувства самости успешно оберегают неудачи, ответственность, утомление и опасность. Увы! И вообще у меня научный склад ума, а наука учит смирению. Ну сделал то-то и то-то. Ну одной книгой больше. Что это в сравнении с безмерностью задач? Я всегда ощущаю спиной все происходящее, все масштабы. Может быть, в этом и есть здравый смысл, которому учил любимый мной Честертон. А насчет сублимации вы правы. Она у меня в крови, застарелая. Это мы знали задолго до Фрейда и употребляли, пусть и бессознательно… И еще одно: личное. Мне служения вполне хватает, так как писанина есть лишь один из его вариантов. Просто нельзя говорить все время, нужно и письменно общаться с людьми. Может, порой и выйдет лучше. Один теолог зарубежный однажды сказал: «Отец Александр менее интересен, чем его книги». И, слава Богу! Тут мы близки. Книга есть вещь, стрела, пущенная из лука. Ты отдыхай, а она за тебя потрудится…»¹⁵