Сущность христианства

Правда, христианство не сделало из безбрачия закон — законом оно стало позднее для священников. Но так как целомудрие, или вернее, безбрачие объявлено высшей, идеальной супранатуралистической, небесной добродетелью, то оно не может и не должно быть унижено до уровня всеобщего долга: оно стоит превыше закона, оно есть добродетель христианской благодати и свободы. «Христос увещевает лишь людей пригодных для безбрачия; но тот же Христос велит тем, кто не может соблюдать целомудрие вне брака, жить в целомудренном браке». Меланхтон. «Девственность не предписывается, а только рекомендуется, ибо она слишком возвышенна». «Посему выдающий замуж свою девицу поступает хорошо; а не выдающий поступает лучше». 1. Коринф. 7, 38. Итак, не надо избегать того, что хорошо, но избирать следует то, что лучше. Поэтому девственность не предписывается, а только рекомендуется. По этому поводу апостол говорит очень верно: относительно девиц я не имею предписания, но я даю свой совет. Где предписание, там закон, а где совет, там милость или благодать. Предписывается целомудрие, но рекомендуется девственность. Так, вдове подается не заповедь, а лишь совет, и подается он не раз, а много раз». Амвросий. Это значит: безбрачие не есть закон в обыкновенном или иудейском смысле, но оно есть закон в христианском смысле или для христианской души, для которой христианская добродетель и совершенство являются делом совести и сердца; оно — закон не официальный, а интимный, эзотерический, простой совет, т. е. закон, который не решается объявить себя законом, закон для более тонко чувствующих, а не для широкой массы. Ты можешь жениться; конечно! и не рискуешь впасть в грех, т. е. в явный, тяжкий, плебейский грех; но ты лучше делаешь, если не женишься; хотя это есть только мой необязательный дружеский совет. «Все дозволено, но не все полезно». Что разрешается в первом предложении, запрещается во втором. Это дозволено, говорит человек; но не полезно, говорит христианин. Но только то, что полезно для христианина, человек должен признавать мерилом своего поведения, если желает быть христианином. Что не полезно, то не дозволено — так заключает чувство христианской аристократии. Поэтому брак есть только индульгенция в отношении к слабости, или вернее, силе плоти, уступка природе со стороны христианства, отклонение от истинного, вполне христианского настроения; брак является делом хорошим, похвальным и даже священным лишь постольку, поскольку он есть лучшее средство врачевания от распутства. Брак ради брака, брак, как самонаслаждение половой любви, не признается, не считается священным; — следовательно, святость брака в христианстве представляет мнимую святость, только иллюзию, ибо что не признается, не признается вовсе, а ему лишь придается обманчивый вид, будто оно признается. Брак санкционируется не для того, чтобы освятить и удовлетворить плоть, а лишь для того, чтобы ограничить, подавить и умертвить плоть чтобы с помощью черта выгнать черта. «Что побуждает мужчин и женщин к браку и разврату? Плотское смешение, и эту похоть Господь приравнял к распутству… Отсюда и превеликая святость Девы, ибо она совсем не повинна ни в каком распутстве». Тертуллиан «Относительно брака ты дал благой совет, разрешив его». Августин. «Лучше вступить в брак, нежели разжигаться». 1. Коринф. 7, 9. «Но еще лучше», говорит Тертуллиан, развивая это изречение, «не вступать в брак и не разжигаться. Я могу сказать, что то, что дозволено, не хорошо». «Брак есть второстепенное благо, не заслуживающее награды и имеющее лишь значение целебного средства. Первый брак, брак в раю, был вменен в обязанность, а второй брак, брак после рая, разрешен лишь из снисхождения; ибо мы слышали от апостола, что брак разрешен человеческому роду только во избежание распутства». Петр Ломб. «Маgister sententiarum верно замечает, что брак в раю был установлен, как обязанность, а после грехопадения, как целебное средство». Лютер. (Ч. I, стр. 349). «Если сопоставить брак и девственность, то конечно, целомудрие есть более благородный дар, чем брак». Он же. (Ч. X, стр. 319). «Кого слабость природы не понуждает к браку, кто может отказаться от него, тот поступает хорошо, воздерживаясь от брака». Он же. (Ч. V, стр. 538), Христианская софистика возразит на это, что нечестив лишь нехристианский брак, не освященный духом христианства, т. е. не прикрашенный благочестивыми символами. Но если брак, если природа освящаются впервые чрез отношение ко Христу, то этим выражается не их святость, а только святость христианства, следовательно, брак, природа сами по себе нечестивы. И разве ореол, которым христианство окружает брак, чтобы отуманить разум, не есть благочестивая иллюзия? И разве может христианин исполнять свои супружеские обязанности, не принося невольно жертв языческой богине любви? Нет. Цель христианина умножать население христианской церкви, а не удовлетворять чувству любви. Цель священна, но средство само по себе нечестиво. И цель освящает, оправдывает средство. Супружеская связь в целях деторождения не есть грех». Следовательно, христианин, по крайней мере, истинный, отрицает, по меньшей мере, он должен отрицать природу, удовлетворяя ее; он не желает, он даже отвергает средство само по себе, он лишь домогается цели in abstracto; он совершает с религиозным, супранатуралистическим отвращением то, что он невольно совершает с естественным, чувственным наслаждением. Христианин не сознается откровенно в своей чувственности; он отрицает природу перед лицом своей веры, и в свою очередь отрицает свою веру перед лицом природы, т. е. отрекается публично от того, что совершает втайне. О, насколько лучше, правдивее, чистосердечнее были в этом отношении язычники, которые из своей чувственности не делали тайны, тогда как христиане отрицают, что они, удовлетворяя свою плоть, ее удовлетворяют! И теперь еще христиане теоретически крепко держатся своего небесного происхождения и своего небесного будущего; еще и теперь они отрицают из-за супранатуралистической аффектации существование пола и морщатся при всякой грубо чувственной картине, при всякой обнаженной статуе, как-будто сами они ангелы, еще и теперь они преследуют, даже с помощью полицейской власти, всякое откровенное проявление самой неиспорченной чувственности, и вселишь для того, чтобы публичным запретом сдобрить тайное наслаждение чувственностью. Итак, говоря кратко и откровенно, какое же существует в этом щекотливом вопросе различие между христианами и язычниками? Язычники своею жизнью утверждали, а христиане опровергали свою веру. Язычники делают то, чего они хотят, а христиане то, чего они не хотят, первые грешили согласно своей совести, а вторые вопреки своей совести, язычники грешили просто, а христиане вдвойне, первые вследствие гипертрофии, а вторые вследствие атрофии плоти. Специфическим пороком язычников является весомый чувственный порок распутства, а порок христиан составляет невесомый теологический порок лицемерия — того лицемерия, частным, хотя и поразительным, всемирноисторическим проявлением которого служит иезуитизм. Теология создает грешников, говорит Лютер — тот самый Лютер, положительными качествами которого единственно были его сердце и ум, поскольку они были естественны и неиспорчены теологией.