Судьбы крутые повороты

— Победа! — хрипло выкрикнул конюх и пожал крепко Мишкину руку. — Вот так завсегда: держись, мать-честная, до победы! — И, повернувшись к Ермаку, приободрил его: — А ты не горюй… Ты тоже молодец! Он взял тебя началом. Наверху всегда бывает тот, кто начинает.

После этой стычки вся ребятня на второй же день узнала: «Старый» (это была кличка Мишки) отвалтузил Ермака. Авторитет брата перешагнул границы Пролетарской, Майской и Рабочей улиц. Он докатился аж до старого базара, что в конце Сибирской. Узнали о поражении Ермака и на Колтае, за переездом. Эту глухую и тихую окраину села мы считали чем-то вроде Камчатки.

После этой драки Ермак, узнав, что я брат «Старого», не стал при встречах обыскивать мои карманы, в которых у меня, кроме моркови, репы или бобов, почти никогда ничего не было.

И вот Мишка, который одолел в драке самого Ваньку Ермака, к гнедому жеребцу сразу подойти побоялся!

В этот вечер я уснул самым счастливым человеком на свете. Удивляло то, что упал с коня на полном галопе, а вот нигде, ни в одной косточке, ни в одной жилке — ни синяка. Уже засыпая, я слышал, как Данила, опорожняя четверть в граненые стаканы, сказал:

— За твоих сынов, Петрович! С такими орлами не пропадешь. Это не то, что я… Бог не послал мне сыновей, наградил двумя девками, и те несчастные: одна раскосенькая, другая хроменькая. За твоего Ваньку. Сто сот стоит парень. Мне бы такого сына.

Отец чокнулся граненым стаканом о стакан Данилы и, помолчав, сказал:

— В меня, дьяволенок, пошел. Таким же растет оторви-голова.

Мишка подкатился ко мне, обнял и прошептал на ухо:

— Завтра я Очкарику набью морду.

Ночью мне приснилась змея, огромная, длинная, извивающаяся. Потом много-много змей, обвивающих мои сапоги, с шипеньем ползущих на меня со всех сторон. Я дико закричал и проснулся в холодном поту.

— Что с тобой, сынок? — прозвучал в темноте испуганный голос отца. Свесившись с кровати, он тряс меня за плечо. Избавившись от кошмарного видения, я сидел на подстилке. Зуб на зуб не попадал.

— Змея… Опять змея, папаня… — проклацал зубами я.

— Иди ко мне, сынок, — позвал он меня, и я юркнул к отцу на кровать.

— Да ты весь трясешься. Успокойся. Я завтра тому гаду вторую руку покалечу.

Отец прижал меня к груди, и я начал постепенно приходить в себя. А когда улеглась дрожь и равномерный отцовский храп успокаивающе и однотонно прозвучал совсем рядом, незаметно для себя уснул, провалившись во что-то мягкое, обволакивающее.

Ярмарка

Проснувшись, я увидел, что в окна вплывало солнечное воскресное утро. Отца рядом уже не было. Мишки тоже. Постель убрана. Я прислушался: в кухне бабушка гремела у печки рогачем. По звуку догадался, что она вкатывает на катке чугун. Я вышел на кухню и первым делом бросил взгляд на печку: ноги Толика и Петьки с нее не торчали. Поднялся на приступку — их и след простыл.

— Где же все? — спросил я у бабушки.

— Как где — уехали, — благодушно ответила бабушка, даже не взглянув на меня. — Кому что: кому сон, а кому — ярманка. На пуховой перине-то, поди, сны царские снились.

Я почувствовал себя забытым, несчастным, преданным… Ну, ладно — отец, а Мишка-то, Мишка. Ведь он еще вчера вечером чуть ли не поклялся набить морду Очкарику за то, что из-за его велосипеда я упал с коня на полном скаку. И на Толика с Петькой брало зло. Кто их разбудил? И зачем отец взял с собой? Может быть, напросились, пообещали, что не будут ни на шаг отходить от Мишки, а тот согласился взять на себя это колготное шефство?

С мстительной мыслью я, пока бабка завершала свои околопечные хлопоты, кинулся через весь огород к канаве и ползал по ней до тех пор, пока не нашел в стрижиных норах Мишкины бабки. Трижды их пересчитал: шестьдесят четыре. В подоле рубашки перенес к куче картофельной ботвы, что оставлена за баней на зиму перепревать. Частично удовлетворенный (пусть поищет, уродина!..) я сел за стол, наскоро позавтракал: много ли нужно времени, чтобы умять ломоть душистого, вчера испеченного хлеба и выпить медную кружку кваса. Стаканы в нашем доме долго не держались, бились часто, пользоваться ими всегда — накладно. В основном обходились разнокалиберными кружками. Самой большой была медная, с красноватым отливом и прозеленью в тех местах, где ручка припаяна к кружке.

Пока бабушка кормила во дворе кур, громко скликая их своим звонким фальцетом, я потихоньку залез в укладку и достал Мишкину серую рубаху, в которой он ходил только в школу. А про себя мстительно приговаривал: «На ярмарке, при людях, ты из-за рубахи драться не станешь. А потом не об свои же бабки я вымазал подол, а об твои. Ты сколько раз надевал без спросу Серегину синюю сатиновую рубаху. Жалко, что я тебя тогда не выдал, он даже сейчас не знает, но больше таить не стану, будет тебе лупцовка. Он загнет тебе такие салазки, что ты другой раз будешь меня будить…»

Увидев на мне Мишкину рубаху, бабушка кричала вслед что-то бранное, но я, чтобы скоротать путь, огородами побежал напрямик мимо старого заброшенного кладбища на бугре.