Судьба открытия

Все молчали. Из-за двери был слышен шопот Кожемякина, слышно было, как кашлял Захаров — он недавно простудился. Потом донесся звук шагов и шорох, будто волокли по полу что-то тяжелое. Донесся голос Осадчего: «Под кровать ставь!»

— Что они делают? — спросил Крестовников. — Пойти посмотреть, а? — И, подтянув узкие диагоналевые брюки со штрипками, поднялся на ноги. — Тайны мадридского двора какие-то доморощенные. Нет, это надо посмотреть. Что-то там…

И Анатолий и Матвеев сидели неподвижно, слушали.

Посреди комнаты в раздумье стоял Зберовский. Когда Крестовников хотел пройти мимо, Гриша задержал его, схватил пуговицу Сенькиной тужурки и, точно проснувшись, захлебываясь, заговорил:

— Вот я скажу тебе, в чем он заблуждается… Да!.. Вот, знаешь, в чем: ну, если не полное решение вопроса, так частичное. Ведь легче будет людям? Ведь много легче? Лучшее начинается, новое…

— Пусти! — шипел Сенька и пытался освободить свою пуговицу из пальцев Зберовского.

Матвеев показал на Гришу, взглянул Анатолию в лицо; Анатолий рассмеялся.

— Значит, — кричал Гриша, — все-таки новая эра?

В коридоре опять кашлял Захаров. Распахнулась дверь. Переступив через порог, Осадчий, словно был все время здесь, сказал:

— Никакая не новая. Не лучше, да и не легче.

Зберовский выпустил наконец Сенькину пуговицу и смотрел, хлопая ресницами, на Осадчего.

— Чем обосновать можешь? Абсурд!

— Могу, — сказал Осадчий. Он подошел к кровати; кровать скрипнула, когда он уселся на нее. — Если угнетатели останутся, почему им терять барыши? Капиталисты с удовольствием примут плоды такого открытия.

С каким удовольствием! Прямая же Калифорния! Ты понимаешь, Зберовский? Вырастут новые заводы, акционерные общества. Прибыли получатся неслыханные. А крестьяне, — он протянул вперед руку и наморщил лоб, — вместо добротного ржаного хлебца станут жевать эти, — лоб его наморщился еще больше, — сомнительного вкуса синтетические углеводы, выращивая на своих полях все, что потребуют промышленники и богачи. И рабочие за небольшую порцию искусственной пищи…

Матвеев в знак согласия кивнул.

— Так, — сказал он. — Добре, сынку.

В мыслях у Гриши «в пылу полемики» неслось: «Как выразить, какая идея: ретроградная, темная ретроградная? Все хорошее обращает человечеству во вред, ищет зло в самом лучшем, прогрессивном — позор!» Гриша уже раскрыл рот, чтобы обрушить на Осадчего лавину таких доводов, таких возражений, от которых стыдно ему станет. Но здесь помешал Крестовников.

Заложив за спину руки, Сенька остановился, перед Осадчим, с кривой улыбкой проговорил:

— Ты бы вот, Николай, о другом…

— Что имеешь в виду?

— Я предупреждаю: я не против в принципе. Но ты бы сказал… все-таки надо считаться с товарищами. Какие вещи к тебе принесли?

— Ну, принесли на сохранение. — Осадчий поднял голову, глядел строго. — А тебе, собственно, какое до них дело?

— Ведь принципиально… сказал я… возражений у меня нет. — Сенькины губы кривились, пенсне соскользнуло с переносицы, упало, натянув шнурок, на грудь; говорил Сенька окая — он окал всегда, если волновался. — Вот ты не первый раз прячешь нелегальщину. Почему согласия не спрашиваешь? — закричал он вдруг. — Моего согласия, вот его, — Крестовников показал на Зберовского, — и его согласия? — Крестовников взглянул в сторону Анатолия.

— Меня, — приподнявшись, сказал Анатолий, — прошу не впутывать. — Он покраснел. — О себе говори!

— Нет, — перешел на шопот Крестовников, — я принципиально. Считаться надо, вместе живем. Я же не против. И он не против. — Сенька опять кивнул на Гришу. — Но ведь не первый раз… Почему не спросить, почему не сделать с общего согласия? Как, господа, думаете, а? Я — порядка ради, принципиально…

Крестовников, Осадчий, Зберовский, Анатолий стояли у стола полукругом. Матвеев продолжал сидеть. Осуждающим взглядом рассматривал Крестовникова.

— Да-а, человек… — протянул он низкой, трубной нотой.

Осадчий медленно повернулся, вышел из комнаты.

— Николай, — кинулся за ним Зберовский, — не обращай внимания, плюнь: что с него спросить…

Потом слышны были лишь шаги Николая, и они затихли.

Зберовский остановился в дверях, заглядывал в темный коридор.

Сенька нащупал наконец на груди потерявшееся пенсне; мускулы на его щеках двигались, словно он что-то жевал.

Слух, будто какой-то ученый начал делать сахар из угля, проник в дом с лепными украшениями, что на Французской набережной, двумя путями. Услышав об открытии Лисицына, студент Зберовский пробежал по черной лестнице в мансарду. А господин в цилиндре, тоже озабоченный новостью — бородатый швейцар распахнул перед барином дверь, — вошел в парадный подъезд и по мраморным ступеням, покрытым ковровой дорожкой, поднялся в квартиру второго этажа.

У входа в квартиру висела начищенная до блеска медная дощечка. На меди была надпись:

«Чикин С. С.»

С тех пор как сюда проник слух об искусственном сахаре, прошло дня три.