Судьба открытия

«Особенно хорошо на пароходе, — думал он, — когда солнце всходит. На палубах пусто: пассажиры спят. Вода дымится вокруг от расходящегося тумана. Свежесть в воздухе. Плицы стукают по воде: туф, туф, туф, туф…» Два сезона, тайком от гимназического начальства, и он, Осадчий, работал с братом. Был смазчиком у машины. Поступал работать на летние каникулы — Никита как-то устраивал. Нужны были деньги, брату самому не хватало — семья. А кончилось это очень плохо. Чуть-чуть не исключили из шестого класса.

«Да, — подумал Осадчий, — инспектор…»

И вспомнилась вторая стычка с инспектором гимназии, тогда же, в шестом классе, в октябре девятьсот второго. Какие были дни! Весь Нижний Новгород гудел от возмущения: полицейские власти решили выслать Максима Горького. Осадчий — приезжие студенты ему поручили — таскал за пазухой, расклеивал на заборах прокламации, зовущие к протесту, потом участвовал в демонстрации. Все сошло с рук. А когда перед началом урока написал мелом на доске: «Максим Горький», в дверь всунулось козлобородое лицо инспектора: «Что это за штуки? Зачем это вы пишете?» — «Да ничего, я так». — «A-а, так!»

Инспектор вторично настаивал на исключении. И как-то опять обошлось. Занесли в кондуит, но в гимназии оставили.

«В баре тянешься? Господином стать желаешь?» кричал бывало Никита, если приходил домой пьяный. Однако сам же отдавал всю получку, когда Николаю нужно было платить за право учения, и однажды, чтобы сшить Николаю форменную одежду, продал только год тому назад с трудом приобретенную корову.

До-о-брый мо-о-ло-дец…

Кожемякин положил Осадчему руку на плечо.

При-за-ду-у-мал-ся-а-а…

Песня текла, текла, как Волга в нижних плесах.

При-го-рю-у-нил-ся…

И все пели, и каждый призадумался, пригорюнился о чем-то о своем.

На следующее утро земляки разошлись: днем и лекции в университете и другие дела. А потом снова наступил вечер, и опять начались разговоры.

Гриша Зберовский вбежал в коридор, запыхавшись еще больше, чем накануне. В первую минуту он даже сказать ничего не мог. В шинели, в калошах, он ворвался в комнату к Матвееву и Крестовникову. Некоторое время он только размахивал руками и шумно, прерывисто дышал.

— Лисицын… — заговорил он наконец. — Я… познакомился с ним. Я, господа… был у него, представьте! Собственная лаборатория… Да интересно как! И, представьте, коллегой назвал…

— Ты его, что ли?

— Да нет, он меня… И видел я все, видел… Взял да пошел к нему. Адрес узнал да пошел. Ай, господа, интересно…

Когда Гриша снял шинель и начал рассказывать связно, перед ним было уже четверо слушателей. Сенька и Матвеев сидели рядом, на другой кровати — Анатолий. Осадчий, как всегда, стоял, прислонясь к дверному косяку.

— Вот, — Гриша облизал пересохшие губы, — отсюда пойдет новая эра. А вы говорите — утопия! — Он посмотрел уничтожающим, торжествующим взглядом, — Да-да, утопия! Стыдно вам будет!

Матвеев оперся локтем о подушку и, нарочито зевнув, спросил:

— Факультетские-то ваши авторитеты знают?

— Знают ли? Еще бы! Да я, — Зберовский ударил себя кулаком в грудь, — как вышел от Лисицына, бегом — к профессору Сапогову. «Ах, — говорит, — завидую вам, вы своими глазами видели!»

— А Сапогов не видел?

— Сапогов ждет, когда Лисицын всему научному миру объявит сам. Неудобно, говорит, раньше времени вникать в подробности.

— Почему же неудобно?

— Это, говорит, не простое открытие. Здесь многими миллионами пахнет. Дело денежное, щекотливое. Как бы Лисицын не подумал чего.

— Ага, ага, — заговорил вдруг, непонятно чему обрадовавшись, Осадчий. — Так, ясно! Дело денежное! — Он шумно хлопнул ладонями, потер их и плутовато прищурился.

— Ч-чепуха! — рванувшись с места, закричал эсеровский. — Не в барышах дело!

Осадчий слегка поклонился:

— Именно в барышах, — и, потирая ладони, щурил похожие на черные ягоды глаза.

— Ничем не обосновано! Ничем! — с яростью кричал Гриша. — Мне Лисицын сам говорил…

— А что бы он ни говорил! — решительно перебил Осадчий. — Вот — хочешь знать? — послушай, как я думаю. Да разве однообразная искусственная пища — предположим, что она уже имеется, — да разве она может удовлетворить все человеческие потребности?

Он шагнул вперед и взглянул на Зберовского, потом на Матвеева — глаза его теперь спрашивали.

— Нет, не может, — ответил он себе и отрицательно закачал головой. — Нет! Человеку нужны и жилье, и железные дороги, и одежда, и домашняя утварь, и медикаменты, и оружие, и, наконец, — послушайте! — пища… множество продуктов, которые нельзя сделать в химической кухне. В чьих руках, — он повысил голос, — в чьих пуках эти блага останутся? В тех же жадных руках! Если будут по-прежнему угнетенные и угнетатели, новой эры не получится!

— Николай, — негромко повторяли в коридоре, — Николай, да иди сюда! Николай!..

За дверью комнаты стоял Кожемякин, дальше в темноте — Захаров, тоже нижегородец, житель мансарды, и еще кто-то незнакомый. Кожемякин манил Осадчего к себе жестами.

Осадчий повернулся, сказал: «Сейчас», вышел в коридор, прикрыл за собой дверь.