Судьба открытия

— Вот вам непоборимая сила науки! — выкрикивал, не замечая перед собой насмешливых взглядов, Зберовский-сын. На лбу его блестели капельки пота, глаза стали широкими и ярко-голубыми.

Один из гостей покрутил в воздухе рукой.

— Что-то, — сказал он, — такое… на правду не похоже.

— Как не похоже? — возмутился Гриша.

— Ладно, ладно, — сказал Осадчий. — Восемь часов. Пора, господа, итти.

Все поднялись и двинулись к выходу.

Зберовский чувствовал себя обиженным «Тупицы они, что ли? — думал он. — Откуда такое равнодушие? Как они не понимают!»

— А ты не идешь? — спросил его Осадчий.

— Видный социал-демократ, — зашептал Крестовников, — будет выступать, Глебов. — Он подмигнул: — Пойдем, Зберовский, Осадчий проведет. Интересно, послушаем, что социал-демократы…

Накинув шинель, наспех надев калоши, Зберовский побежал догонять товарищей.

— Говоришь, крахмал? — спросил Матвеев, вразвалку шагая по тротуару.

— Крахмал, — с готовностью ответил Гриша. — И сахар. Синтетический.

— Говоришь, золотой век?

— Ну что же, и золотой век.

— Го-го! — загоготал басом Матвеев. — Глаголется убо в писании: не единым крахмалом человек жив. И сыр человеку на потребу, и мясо, и рыба во благовремении…

— Брось, Матвей! Отстань! — с неожиданной угрозой, по-волжски окая, сказал Крестовников; он мелкими шажками шел рядом. — Ты лучше оставь!

— Отойди, отроче, от зла — и благо сотворишь.

— Тебе говорю, оставь! Прекрати!

Будущему судье Сеньке Крестовникову в любом церковнославянском выражении мог почудиться оскорбительный намек. Сын дьякона нижегородского кафедрального собора, он почему-то считал для себя унизительным, постыдным быть выходцем из духовного сословия. Среди юристов своего курса он сеял слух, будто отец его не то богатый помещик, не то крупный чиновник. Нижегородцы знали эту Сенькину слабость: Крестовников а можно было рассердить, сказав, что он похож на своего отца.

Земляки, впрочем, видели, какие подробные Сенька пишет домой письма, какие объемистые посылки со всякой снедью получает из дому, как он аккуратно, раз в месяц, ходит на почту за денежными переводами.

— Прекрати, Матвей! — запальчиво крикнул Сенька, вытянул за шнурок из кармана пенсне и вскинул его на переносицу. Он не был близорук, но пенсне — так Крестовников думал — придавало ему вид утонченного интеллигента.

Матвеев ухмыльнулся и замолчал.

Студенты — Осадчий с двумя незнакомыми впереди — шли темными проходными дворами, пересекали освещенные улицы, снова выходили в кромешную темноту дворов. Зберовский споткнулся сначала о какие-то камни, потом о какие-то доски — доски загрохотали под ногами.

— Ай, чорт, куда же он нас тащит!

— Здесь, — сказал наконец Осадчий. — Осторожно: тут ступеньки!

Перед ними появилось несколько еле видных в темноте человеческих фигур.

Кто-то шопотом окликнул:

— Ты, Николай? А еще кто?

— Я, — ответил Осадчий вполголоса. — Свои и двое новых. Земляки мои. Товарищу Сорокину известно, я ручаюсь…

— Проходите!

И фигуры скрылись во мраке.

В большом полуподвальном помещении оказалось людно. Пахло сосновыми стружками, у стен стояли верстаки. На верстаках, на сложенных кучей деревянных брусьях, на табуретах, на двух, наверно принесенных специально для этого вечера, длинных скамейках разместилось с полсотни человек. Видны были куртки мастеровых, студенческие шинели. Многие курили — дым сизыми струями поднимался к неярким лампочкам, к протянутым под самым потолком водопроводным трубам.

Все ждали: сейчас должен притти Глебов.

— Послушай, — сказал вполголоса Зберовский, усевшись рядом с Матвеевым. — Ты, знаешь, неправ. Ты ошибаешься.

— В чем? — спросил Матвеев.

— Да разве можно сомневаться? Не единым крахмалом, говоришь, жив человек. Будет сахар, будет крахмал в изобилии — да сколько коров люди разведут, свиней! Ты возьми в толк, представь себе…

— Утопия, — буркнул опять Матвеев и расстегнул шинель: стало жарко.

Осадчий сидел напротив, на опрокинутом ящике, и тоже расстегивал пуговицы. Воздух был серым от табачного дыма, со всех сторон доносились обрывки разговоров.

— Ай, — сказал Гриша, снял фуражку и с размаху положил ее себе на колени. — Ну почему утопия? Почему? Дай отчет! Не утопия, а простая научная закономерность. И открытие мировое, величайшее. Если расширить процесс до заводского масштаба… — Он посмотрел на Осадчего, на Матвеева и принялся загибать перед собой пальцы, один за другим: — Лабораторные опыты готовы, заметь. Вот считайте: воздух — бесплатно. Уголь… ну, вернее, дым, углекислый газ то-есть… Велика его цена? Вот ты сообрази…

Теперь он говорил вразумляющим и вкрадчивым тоном, каким каждый день «вдалбливал уроки» сыновьям купца Обросимова: он состоял у Обросимовых репетитором. Гимназисты были «сущие балбесы», и Гриша «бился с ними до седьмого пота», честно зарабатывая хозяину дома за свое место в мансарде, кухмистеру — за обеды, сапожнику — за подметки.

Осадчий, слушая Зберовского, повел себя не лучше обросимовских «балбесов», Он рассмеялся, фыркнул в рукав:

— Велика цена! Чудак!

— Смехом хочешь отделаться, — рассердился Гриша, — когда разумных доводов нет!