Строговы

Еще по рассказам Анны во время побывки ее в городе Матвей узнал, как развернулись Юткины, Штычковы, Крутковы, купцы Голованов и Белин, как бессовестно наживались они на народной нужде. Встречаясь на базаре или на постоялом дворе с волченорскими мужиками, Матвей не раз слышал их жалобы на горькое житье-бытье.

Да, шла война — тяжелая, бессмысленная, приносившая один позор поражений. После сдачи Порт-Артура последовал разгром русской армии под Мукденом, после Мукдена — страшная гибель всего русского флота под Цусимой. В народе росло недовольство войной, дороговизной, всей нищей жизнью, неспособностью и нежеланием царского правительства облегчить положение трудового люда. По фабрикам и заводам прокатилась волна политических стачек и демонстраций, рабочие открыто выступили на штурм самодержавия. В России крестьяне громили помещичьи имения. Выходило, что одну безрассудную войну ведет царь в Маньчжурии, против японцев, другую, еще более безумную, в России — против своего же народа.

Так думал Матвей, уже убедившийся в том, что Соколовский был тысячу раз прав, когда предсказывал начало революции.

Матвей шел на постоялый двор. Дела на пасеке становились все хуже — из года в год рос долг Кузьмину. Сокращались и посевы. Надо было с кем-нибудь из земляков переслать Анне деньги.

В полутемной, наполненной сизым табачным дымом большой чайной постоялого двора купца Голованова было шумно и душно. В переднем углу сидел какой-то одноногий солдат с костылями, вокруг него толпились мужики. Матвей огляделся и, не заметив никого из земляков, сел в сторонке на лавку, прислушался. Разговор шел о войне.

— Ты скажи, служивый, — донимал солдата разбитной рыжебородый мужик, — неужто уж япошка-то так дюже хорошо воюет, что русскому с ним не совладать?

— Дай нашим такое оружие, и наши воевать хорошо будут, — ответил солдат. Помолчав немного, он продолжал: — У них одних пулеметов сколько, — а нашим приходилось почти с голыми руками в бой ходить.

— Ишь ты! А ведь держава, говорят, с гулькин нос, — вырвалось у другого мужика.

— Был у нас в роте один московский мастеровой, грамотный парень, так он нам тайком от офицеров сказывал, будто японцы десять лет всякое оружие и амуницию копили, а наши понадеялись на «ура», да и напоролись.

— А как с одевкой, с едой было?

— Из-за этого сильно не бедствовали, а вот оружия маловато было. Однова получаем приказ построиться — и к железке, винтовки из эшелона получать. Ладно, подходим. Распечатывают вагоны, смотрим… иконы. И смех и грех! Куда ж нам столько? Воевать ими не будешь.

Мужики покачали головами, невесело посмеялись.

— Ну, а офицеры дюже над солдатами строгость блюдут? — спросил опять рыжебородый, видимо гордясь тем, что направляет разговор.

— Всяких офицеров пришлось повидать. Конечно, офицеры все-таки не родня солдату, но были и обходительные. Был у нас полуротный Симов. Смельчага мужик. Бывало, идем на японцев, так он всегда впереди. Ну, таких все ж таки мало, — усмехнулся солдат, — больше свою шкуру берегут.

— А бивали солдат? — спросил кто-то из мужиков.

— Ну, а то разве бывает без этого? — ответил солдат просто. — У нас в роте батальонный одного саблей пырнул: честь, вишь, ему тот не отдал. Конечно, волнение вышло. Снесли мы все оружие в кучу: «На, мол, воюй сам». Командир кричит: «Вызову сотню казаков, всех порубят!» — «А мы, говорим, из пушек палить начнем». У нас свои часовые у орудий и денежных ящиков стояли. Дня три так жили. Потом другая часть пришла, у нас многих солдат позабрали, сказывали, будто судили их полевым судом. Верно, все больше из городских. Народ отчаянный. Попался и этот московский мастеровой. Тот, бывало, все меня спрашивал: «Скажи, Мартын, за кого ты воюешь?» — «Ну, за кого, мол, известно: за себя, за Россию». — «Чудак ты, говорит, Мартын. Ты не за себя воюешь, а за царя. Тебе от этой войны разор один».

— А что, разве не разор? Истинная правда, — разноголосо загудели мужики.

— Да, совсем обеднял народишко, — снова раздался тенористый голос рыжебородого мужика. — А жаловаться не моги, живо упекут в каталажку. Сказывали, будто зимой в Петербурге попробовал народ пойти к царю жаловаться, так, слышь, и близко ко дворцу не пустил. Всех начисто казаки порубили.

«Мартын! Неужели это Мартын Горбачев из Волчьих Нор, товарищ по солдатской службе? — Матвей сорвался с места и, протолкавшись вперед, стал пристально всматриваться в лицо одноногого инвалида. — Быть того не может! Тот был богатырь богатырем, а этот… Нет, не он! Этот и лицом старше лет на двадцать».

Солдат поднял на Матвея тоскливые глаза. Крепкие, большие руки его тряслись, верхняя губа подергивалась, точно внутри ее была пружинка. Лицо, опаленное порохом, было все в синих крапинках и напоминало дроздиное пестрое яйцо.

— Не признаешь?

— Мартын, ты ли это, браток?

— Я, Матвей, — попробовал улыбнуться Мартын и, опираясь на костыли, стал подниматься с лавки.

Матвей подхватил его, обнял, потом отступил на шаг.

— Эх, брат ты мой, что от тебя осталось! Как же теперь жить-то будешь?

— Вот как хошь, так и живи. На одной ноге по пашне не попрыгаешь.