Стрела летящая

— Не расстраивайся, — зевнула Любовь Григорьевна. — Чего плакать? Приедет твой батька, и ты поедешь в свою семикомнатную квартиру с видом на Кремль, а Руфа пойдет в общежитие ремесленного училища, будет учиться на штукатура...

Мальчик продолжал лежать.

Санёк внимательно слушал разговор, ничего не понимал и мало чему поверил — не могла семья жить в шести комнатах! — но ему стало жалко московского жулика, то есть Алика.

Он присел рядом с ним на корточки.

— Не плачь, — сказал он. — Вот тебе подарок.

— Пуговица? — поднял голову Алик.

— Военная. Только ее не за что пришивать — нет дужки.

— Когда мой папа приедет, я ... я тебе подарю десять таких пуговиц. Нет, сто! И все будут с дужками.

— А когда мой папа приедет, я... я...

Санёк не знал, что сможет подарить Алику.

— Что у тебя еще есть? — спросил Алик.

— Больше ничего, — похлопал себя Санёк по несуществующим карманам.

Алику Худяеву так и прилипла кличка “Московский жулик”, считалось также, что его отец украл документы у товарища Сталина. Зачем, зачем его отец спер документы? Все ведь у него было. И ел хорошо, шпроты всякие с мандаринами. Чего ему не хватало?

ПИСЬМО ПОД КУРСК

После ужина Любовь Григорьевна сдала дежурство “бабаньке”, ночной сторожихе, чья раскладушка ставилась на ночь перед печкой. В обязанности старушки входило следить, чтоб ребята не очень безобразничали, а если кто испугается страха ночного, подойти и успокоить. Иногда она рассказывала “случаи из жизни” и пела песни. Особым успехом пользовались песни “Когда я молоденьким мальчиком был, военную службу я очень любил”, “На плечах погоны, на грудях кресты” и невесть как оказавшаяся в Гамалеевке: “Он молвил ей: “взгляните в небо, леди, — там, в облаках летает альбатрос”...

Бабанька привернула фитиль керосиновой лампы, поставленной на табурет рядом с раскладушкой, и на просьбу рассказать “случай из жизни” взмолилась:

— Ой, милые! Устала я — сено весь день огребала, насилу доползла до вас. Спите с Богом, а я завтра расскажу про змея.

Санёк, засыпая на своей кровати, стоящей встык с кроватью девочки Руфы, вдруг подумал:

“Как папа узнает, что я здесь? Ему надо написать письмо”.

Но тут же возникло множество вопросов: Где взять бумагу? Где карандаш? Как купить марку, если нет денег? Может, Любовь Григорьевна даст бумагу и марку?

“А письмо треугольничком я сам сложу”, — решил он и успокоился.

Некоторые мальчики и девочки ложились в одну кровать и спали обнявшись. Санёк подумал, что, наверное, и ему надо спать с какой-нибудь девочкой. Может, с Руфой? Только пусть у нее волосы отрастут — спать с лысой девочкой нехорошо.

Он заснул.

— Неужели ты умеешь писать? — засомневалась Любовь Григорьевна.

Санёк смутился, словно его поймали на лжи, и он задумался: вдруг все буквы забыл?

— Печатными буквами, — уточнил он.

— Значит, ты знаешь буквы?

— З-знаю, — ответил он дрогнувшим голосом.

— Знаешь букву “Ю”?

— Знаю! — обрадовался Санёк, букву “Ю” он очень хорошо помнил.

— Напиши.

— Как?

Вопрос был не так уж и бессмысленен, так как писать было нечем и не на чем.

— Напиши пальцем на столе.

И он провел пальцем палочку, кружок и соединил их линией.

— Что ж, я дам тебе бумагу и конверт с маркой.

— Я умею складывать письмо треугольничком, — сказал Санёк и потупился: подумал, что в конец расхвастался.

— Ты, оказывается, много умеешь и знаешь, — сказала Любовь Григорьевна. — А знаешь ли ты адрес? Надо знать номер полевой почты и место, куда отправлять письмо, иначе оно никуда не приедет.

— Знаю. Под Курск. Там он воюет.

— Под Курском немцев давным-давно разбили, и наши войска уже вышли на границу с Европой. И папина воинская часть, наверное, теперь в Польше или Чехословакии. Если, конечно, он не катит куда-нибудь на санитарном поезде. Он, кажется, летчик?

— Он летчик.

— Летчики инвалидами не бывают, — почему-то вздохнула Любовь Григорьевна, а Санёк обрадовался, что отец не будет инвалидом: он не понимал, что воспитательница имеет в виду — у летчиков или пан, или пропал.

— Сейчас дам бумагу и ручку, — сказала она.

— Я ручкой не умею.

— Вот, наконец, и ты чего-то не умеешь. Дам карандаш.

И Санёк получил голубой бланк для заполнения накладных и артикулов, а на обратной стороне, совсем чистой, написал:

“Дарагой папа забири миня отсуда децкаго дома я буду вести хорошо и работать

Саша”

— Что ж, неплохо, — сказала Любовь Григорьевна.

— Можно я чего-нибудь нарисую?

— Где?

— В уголке.

— Нарисуй. Только цветных карандашей нет.

Санёк нарисовал поезд, в котором ехал к деревне Гамалеевке, а сверху самолет. Сложил написанное треугольником, но место для адреса оказалось уже заполненным буквами “Поставщик и артикул по прейскуранту”.

— Я ведь говорила, что дам конверт, — сказала Любовь Григорьевна, заметив, что Санёк растерялся. — Конверты у меня есть, и не один, да писать некому, Санёк, милый дружок.

Воспитательница отперла шкафчик, где хранилась ее сумка, и вытащила конверт с наклеенной маркой. На марке был синий летчик в шлеме и очках, сдвинутых на лоб — в этом Санёк увидел добрый знак и уверенно написал адрес: