Стрела летящая

— Рассказываю дальше. Он ей и отвечает: “Эх, Зоя! Меня как взяли на войну, раз только в бане и помыли. Опаршивели мы там, на войне, все солдаты опаршивели”. А она баба умная: смекнула, что дело нечисто, ждет чего будет, дальше. А он ей говорит: “Истопи-ка ты, Зоя, баню про меня — вымоюсь”. — “Эх, Ваня, гляди, как поздно прихожу из поля, разве ночью топят баню? Как раз нечистик задавит”. “Чего боишься? Все это бабьи сказки. Разве не видишь, как я весь опаршивел на войне? Мне баня позарез нужна. Не бойся ты этих всяких-разных чертей”. — “Ой, да что ж ты поминаешь нечистого ночью? Ты только назовешь его — и он тут. Спаси, Господи!” — и осенила себя честным крестом. А Ваня как услышал имя Господа, весь так и почернел — лицо сделалось черное. Тут-то она окончательно и прознала, что это никакой не Иван, а змей чешуйчатый. В человека-то он превратился, да не весь — чешуя кое-где сохранилась. Что делать? Чем нечистого возьмешь? Только пулей, отлитой из медного креста. А где возьмешь такую пулю, где ружье? И тогда она стала говорить про себя Иисусову молитву: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную”. И что же вы думаете? Змей рассыпался в прах, только по полу зашуршало. Утром поглядела на пол, а там сору-то, сору! Будто кто-то нарочно песку натаскал — это змей рассыпался от Иисусовой молитвы. И вот что характерно, змей прилетел под Рождество, а Иван как раз в это самое время погиб смертью храбрых под Курском — это было написано в похоронке. То есть вместо настоящего Ивана прилетел оборотень, который прах и пыль. И осталась Зойка с тремя ребятами. Много горя принесла война! Вот и вы, если чего будет плохо, творите Иисусову молитву. Это очень сильная молитва. Говорите шепотом за мной: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго”.

И ребята повторили за бабанькой молитву — будто шорох по “группе” прошел.

— Спите с Богом, — сказала бабанька. — И я посплю — устала на поле.

КРАЖА

Пошли слухи, что Любовь Григорьевна собирается уехать из Гамалеевки к себе на родину, в Брянскую область, в город Клинцы. Эти слухи нашли верное подтверждение: воспитательница сушила сухари в печке. С вечера положит хлеба на плиту, а утром сухари готовы.

Ребята не раз заглядывались на печь, но рядом всегда была бабанька на своей раскладушке — никак не сопрешь сухарик.

Рано утром пришла Любовь Григорьевна в группу, сунулась в печь, а там нет не то что сухарей, а даже крошек — все украли. Неужели перелезали через бабаньку?

Перед завтраком Любовь Григорьевна выстроила всех ребят, заставила подравняться, прошла вдоль строя, внимательно рассматривая каждого и, наконец, спросила:

— Кто это сделал?

Многие ребята не знали, о чем идет речь, иные толком не проснулись.

— Воровство до хорошего не доведет, — сказала воспитательница. — Вы знаете, что такое тюрьма? Знаете, что такое — сидеть за решеткой? Каждый вор рано или поздно попадает в тюрьму. Ну-ка, глянь мне в глаза, Белый. Молчишь? Он? — обернулась к бабаньке — та только руками развела.

— Лысенький кто-то, — пробормотала старушка. — Сквозь сон в темноте разве разглядишь?

— Или ты? — она остановилась перед Аликом. — Ишь, взгляд какой нахальный, бессовестный! Сознавайся!

— Не я, — ответил московский жулик, его глаза наполнились слезами, он закусил нижнюю губу.

— Слышно было, как кто-то хрупал под одеялом? — поглядела Любовь Григорьевна на бабаньку.

— Может и хрупал. Думала, мыши. Но где - не скажу. Не возьму грех на душу.

— Надоела ты мне со своей религией! — буркнула Любовь Григорьевна и подошла к кроватке Белого. Завернула одеяло, потрогала простыню, залезла рукой в наволочку. Также проверила и постель Алика.

— Неужели смолотил все сухари? Мне бы этого хватило на три дня пути.

Весь день воспитательница была сердита, и потому даже девочки держались от нее в стороне.

Руфа, которая, как считали, больше всех любит воспитательницу, сказала так, чтоб было слышно:

— Конечно, это московский жулик. Папка у Сталина документы украл, а сынок сухари.

Любовь Григорьевна до вечера не могла сменить гнев на милость — все о чем-то думала. Иногда подходила к какой-нибудь кроватке, щупала простыни, заворачивала тюфячки.

— Во, черти! Делают из меня чекиста!

Еще раз проверила постель Алика и проворчала под нос:

— Ну, хитер! Одно слово — москвич!

Санёк услышал, как бабанька прошептала ей на ухо:

— Любанька, тот, кто украл, совершил грех, а ты сорок — грешишь на невинных.

— Ты что, опять за свои проповеди? Не зли меня, а то капну, куда следует.

Санёк поглядел, как Витя обстругивает осколком стекла свою палочку — много дней возится, — рядом сидела Фая и улыбнулась Саньку своей нежной улыбкой. Вышел в коридор и стал глядеть на теленка за окном. До чего глаза печальные!

“У него мама корова, — подумал Санёк. — Но ее куда-то увели, и он думает о ней”.

Еще он подумал, что сейчас нарвет клевера и даст теленку, но тут вышли Любовь Григорьевна и воспитательница нулевой группы.

— ...потому и ненавижу, — услышал он слова, которыми Любовь Григорьевна закончила свою ругань.

— Что делать? — возразила чужая воспитательница.